Повести и рассказы - Джо Хилл

Нет. Нет, он так не думал. Подумал вновь (в надежде быть, возможно, точнее), что чем бы ни было существо там, внизу, оно мертво. Она же (облако) скорее… что? Служба безопасности? Любимица?

Он немного подался вперед и положил руку на морщинистое перевернутое блюдо из золотой фольги.

С тем же успехом можно было сунуть палец в электрическую розетку, разряд был такой сильный, что у него зубы клацнули, сомкнувшись, и на мгновение все видимое было словно стерто заревом серебристого света, будто дюжина фотовспышек разом сверкнули ему в лицо. Только сотрясло его не электричество, а разряд одиночества в пять тысяч вольт, ощущение потребности до того острое, что способно убить.

Обри отдернул руку. Когда он проморгался после слепящего отблеска всех этих вспыхнувших ламп, его облачная Хэрриет смотрела на него с выражением, похожим на страх.

Левую руку Обри прижимал к груди. Ее будто иголками-булавками покалывало.

— Прошу извинить, — сказал он. — Мне так жаль тебя. Только нельзя тебе держать меня здесь. Ты меня убиваешь. Мне жаль, что ты одинока, но тебе придется отпустить меня. Мы… я… я не хочу больше быть с тобой.

Она взирала на него с полнейшим непониманием.

Его это не удивляло. Он чувствовал лишь что-то вроде усталого разочарования. Разумная и глубоко чувствующая форма жизни, сотворенная из тумана, явилась в этот мир, кто знает, сколько лет назад с единственной целью… скрывать и защищать голову в шаре. Чудовищное, молчаливое существо, что, возможно, даже не пережило путешествия.

Облако-сознание жило по одному закону: уберечь свой груз от обнаружения. Никакого движения вниз. И никакого позволения освободиться кому бы то ни было, кто мог бы угрожать тому существу внутри сферы, — отрубленной голове размером с дом. Живой туман держал воздухоплавателей (и, несомненно, пытался ублажать их), чтобы не оставаться в одиночестве. Он и к нему льнул по той же самой причине. Облако не понимало, что это временное облегчение его мучительного, бесконечного одиночества неизбежно приведет к тому, что расплачиваться за него придется Обри — единственной жизнью, что у него имелась.

Наверное, оно по-настоящему не понимает смерти. Может, считает, что прилетевшие на воздушном шаре все еще там, с ним, но только ведут себя очень спокойно и тихо, очень похоже на существо в сфере. Сколько вообще знает живое облако? Что оно может знать? У головы внутри сферы, несомненно, есть мозг размером с гараж на две машины. А вот думающий, чувствующий туман… это же всего лишь какая-то схема, запрятанная внутри небольшого золотого блюда. Обри понимал, что разум облака, содержащийся внутри небольшого золотого венца, давно ощущал свое одиночество.

— Я должен спуститься, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты спустила меня где-нибудь. Высади меня на вершину горы, и я обещаю никогда никому не рассказывать обо всем этом. Можешь мне верить. Ты можешь заглянуть в мои мысли и убедиться, что я говорю это искренне.

Она покачала головой — очень печально, очень серьезно.

— Ты не понимаешь. Я не прошу. Это не просьба. Это предложение, — убеждал он. — Прошу. Спусти меня, и я не воспользуюсь этим.

И он извлек из кармана пистолет.

Глава 23

Она вздернула голову, как собака, услышавшая вдалеке примечательный звук. Если ей было известно, что делает оружие (а ей пришлось узнать, что оно делает: она наверняка присутствовала, когда его в последний раз пустили в ход), то не подала никакого виду. И все равно он чувствовал: надо объяснить.

— Это пистолет. Он способен натворить немало зла. Я не хочу причинить боль тебе, — опять заговорил он. — Или твоему здешнему другу. Но точно сделаю это, если ты благополучно не опустишь меня куда-нибудь.

Она покачала головой.

— Мне. Необходимо. Спуститься. — Он с расстановкой произнес последние три слова, постукивая пистолетом по блюду, каждый раз чуть сильнее. Бум — бом — бам.

На третьем его ударе ее туманное тело, казалось, затрепетало, как папиросная бумага под легким ветерком. Она отступила на шаг. Он не был даже уверен, что она смогла бы подойти еще ближе. Здесь, в этом месте, туман был тоньше всего. Его едва хватало, чтобы прикрыть купол.

Она намерена заставить его выстрелить. Не думал он, что до этого дойдет. Он-то думал, что вполне достаточно будет забраться сюда и помахать пистолетом в ту сторону, где она что-то такое столько времени прятала. Он даже не был уверен, что столетняя пуля выстрелит, а если и выстрелит, то, считал он, вряд ли сможет пробить то, на чем он сидел, чем бы оно ни было. Он ничуть не сомневался, что громадная жемчужина под ним была из Далекого Далека и создана так, чтобы выдерживать кое-что похлеще кусочка металла из изящной пукалки XIX века.

Знала ли она, что он может выстрелить всего один раз (в лучшем случае)? Нет, подумал он безо всякой уверенности, но в своего рода бессильном отчаянии. Нет, ему надо разыграть это до конца, необходимо зайти как можно дальше. У него еще не было уверенности, выстрелит ли он просто в воздух, доказывая, что пистолет действует, или осмелится выстрелить в шар или в золотое блюдо. Он знал только, что если этому суждено сработать, он должен наступать и наступать, должен быть готов взвести курок.

— Не заставляй меня делать этого, — взмолился он. — Если мне придется стрелять, я точно выстрелю. Прошу тебя.

Она глядела на него с выражением исступленного, тупого ожидания.

У пистолета было четыре тонких элегантных курка, плотно совмещенных, по одному на каждый ствол. Мысленно он отвел их все одним движением большого пальца (страх наводящий щелчок — КЛАКС), как крутой бандит в ковбойском фильме, готовящийся к короткой расправе в прериях. Каково же было удивление, когда под нажимом его большого пальца курки не взвелись. Обри опустил пистолет и взглянул на них. Курки были стянуты вместе потертым шнурком, примерзшим к одному месту. Взводить их надо было по одному. Стиснув зубы, он с силой взялся за первый. Почти целую нелепую минуту ничего не получалось. Он давил сильнее и сильнее, чувствуя, что драматический эффект его угрозы исчезает с каждой секундой.

Потом вдруг курок отскочил на место с подобающим механическим треском, брызнув частичками ржавчины. Рука Обри дрожала, от усилия по вмятине на ладони расплылся темный синяк. Он взялся за второй курок, что было сил надавил на него обоими большими пальцами. Очень напоминало попытку открыть очень упрямую, давно стоявшую банку солений