Маршрут: Ноль - Mrs. Mracopisec

Ответа не было. Но в глубине зеркала, за моим плечом — он. Отец. Сумка. Тот же взгляд. Полный немого ужаса, обращённого не на меня, а сквозь меня.

Я не обернулся. Потому что знал: за спиной никого. Пустота. А в зеркале — есть. И это было хуже, чем будь он там.

И если это правда… Я поднял камеру. Руки дрожали так, что объектив дрожал в кадре. Отражение на миниатюрном экране было уже не моим. Чужое. Искаженное. Зловещее.

И вдруг — темнота в объективе. Абсолютная. Будто кто-то накрыл его ладонью, плотно, без щелочки. — Ты… уже… здесь… Голос. Не в ушах. Внутри черепа. Мимо слуха — прямо в сознание. Холодный, металлический, без эмоций.

Я снова посмотрел в зеркало. Там, где должно быть лицо — пустота. Абсолютная, чёрная. Она поглощала свет, стекло, пространство вокруг себя. Яма в реальности.

Я моргнул. Отражение вернулось. Но сдвинутое. Как на старой кассете, которую «жуёт» видеомагнитофон с неисправным механизмом. Лицо не на месте. Глаза смотрели в сторону. И оно улыбалось. Широко, неестественно, обнажая слишком много зубов. Я — нет. Моё лицо, я чувствовал, было искажено гримасой страха.

— Прекрасно, — пробормотал я, и голос прозвучал странно спокойно. — Теперь и с лицом что-то не так. Прогресс.

Пальцы потянулись к выключателю на камере. Камера щёлкнула. Красный свет погас. Я положил её на стойку. Ладони были липкими от холодного пота. Сердце колотилось где-то в горле.

Тишина. Глубокая, всепоглощающая. Три секунды. Вечность.

Щёлк. Камера включилась сама. Красный глаз снова зажёгся, уставившись на меня. На экране — зеркало. Бар. Моя спина. И гул, шипящий, как радиопомехи перед грозой, нарастающий, угрожающий. Я уже обернулся. Но на экране — по-прежнему была моя спина. Неподвижная. Будто я не двигался.

Зеркало за спиной мутнело. Стекло покрывалось каплями. Они стекали вверх. Против силы тяжести. Красные. Тягучие. Похожие на дешёвый сироп, но пахнущие железом. И смертью. Они оставляли за собой кровавые дорожки, медленно ползущие к потолку.

В отражении комната изменилась. Часы на стене, застывшие на 10:15, вдруг дёрнулись. Стрелки закружились, как бешеные, и остановились. Показывали 12:93. На столе, где секунду назад ничего не было, лежала газета. Заголовок размытый, пыльный. Но я знал, что там написано: «Пропал ребёнок. Не включай камеру». Каждая буква врезалась в память.

В углу стоял силуэт. Сумка. Взгляд. Тот самый. Отец. Ближе. Он стал ближе. Не шагами — просто сжалось пространство между нами.

Шёпот, что звучал в голове, перерос в крик. Невидимый, но оглушающий. Стекло задрожало, будто вот-вот треснет от напряжения. С полки упала банка «Нескафе». Покатилась по полу, оставляя за собой не пыль, а чёрный песок, как будто изнутри неё высыпалась ночь.

Я посмотрел вверх. На полке — две банки. Столько же, сколько было. Но одна только что упала. У подножья холодильника «Бирюса», старого, жёлтого, покрытого вмятинами, лежал билет. Старый, выцветший, будто специально оставленный для меня. Он лежал ровно, как поднесённый.

Я поднял его. Бумага дрожала в пальцах, будто живая, пульсирующая в такт моему сердцу. Москва — Ленинград. 23.09.1993— Серьёзно? — выдохнул я, не веря своим глазам. Ключ? Ловушка? Зачем мне это? Что это значит?

Я перевернул его. На обороте — координаты, выведенные чётким, знакомым почерком:59.9341, 30.3351И дата — сегодняшняя. Сегодняшняя!

Шёпот вернулся. В наушниках, которых на мне не было. Прямо в мозг: — Ты уже здесь…

Я выдрал батарею. Пластик хрустнул под пальцами. Звук оборвался резко. Тишина стала оглушительной.

Я поднял глаза — и понял. Двери не было. На её месте — стена. Гладкая, холодная. Заклеенная облезлыми афишами 90-х: Пугачёва в блестящем платье, Цой с задумчивым взглядом, реклама «Пепси» с улыбающейся девочкой. Бумага облупилась по краям, но выглядела… свежей. Будто её только что наклеили поверх старых слоёв. Запах типографской краски смешался с запахом тлена.

Я выдохнул. Попытался улыбнуться. Получилось криво, как гримаса. Это будет странная, жуткая, незабываемая серия. Если я из неё выйду. Если это не ловушка, из которой выхода нет.

Позади скрипнул холодильник. Дверца приоткрылась сама. Холодный воздух скользнул по коже, как ледяные пальцы мертвеца. Запах плесени и застоявшегося холода ударил в ноздри.

На верхней полке, среди пустых бутылок и пакетов с просроченными продуктами, лежала кассета VHS. Без надписи. Просто чёрный прямоугольник пластика. Но я знал, что на ней. Как знал, что солнце взойдёт на востоке. Это была часть меня. Часть той ночи. Часть правды.

Как знал: координаты ведут сюда. В это кафе. В этот день. Только в 1993-м. В тот самый день, когда исчез отец.

Я сунул билет во внутренний карман куртки, чувствуя, как он жжёт ткань. Протянул дрожащую руку к кассете. Пальцы почти коснулись холодного пластика.

И в этот момент за стеной, за новой фальшивой стеной, заиграл патефон. «Калинка». Знакомая, весёлая мелодия звучала здесь, в этом мёртвом месте, как похоронный марш. Как на тех похоронах. Похоронах отца. Мелодия, которая когда-то означала жизнь, теперь звучала как реквием по всему живому. И я понял, что это не просто музыка. Это приглашение. Или приговор.

Глава 2. Пассажир без тени

Трасса М-10 тянулась в серую бесконечность, как заевшая магнитофонная лента с одной и той же навязчивой песней. После «Привала-93» я надеялся хотя бы на день передышки — день, чтобы переварить увиденное, попытаться осмыслить билет в кармане, жгущий кожу, как раскаленный уголь. Но вселенная, как всегда, ответила своим привычным, издевательским «Ага, щас». Дождь хлестал по лобовому стеклу, превращая мир в грязную, размазанную акварель. Разметка то появлялась, как бледная нить жизни, то исчезала, будто её рисовали пьяные дорожники в перерывах между бутылкой. Уже третий час мотор моей «девятки» постукивал в такт мыслям, кружившимся в голове как осенние листья: отец, его исчезновение, зеркало в «Привале», где мое лицо расплывалось, как мокрая краска, и этот проклятый билет. Москва-Ленинград. 23.09.1993. Дата его исчезновения. Совпадение? Слишком уж удобное. Слишком уж жуткое.

И тогда я увидел её.

Сначала это было лишь пятном на фоне серой обочины, размытой дождем. Но по мере приближения пятно обретало форму. Рыжеволосая, в ветровке цвета мокрого асфальта, с потрёпанным рюкзаком, висевшим на плече как чужая ноша. Она шагала по обочине слишком легко — не шла, а лишь изображала ходьбу, словно марионетка, которой дергают за нитки неумелый кукловод. Легкость была неестественной,