Повести и рассказы - Джо Р. Лансдейл

было быть, поле было желто-синим и ослепительно-ярким от неисчислимого количества цветов. Когда-то здесь качались высокие стебли кукурузы и росли зеленые бобы и горох. Теперь никто не возделывал поле, скорее всего — с того самого момента, как он уехал. Дил все ближе подходил к своему дому.

Дом стоял на своем месте. Время не пошло ему на пользу: труба почернела, а некрашеное дерево выглядело теперь, как сброшенная змеиная кожа. Когда-то Дил сам рубил деревья, колол их и распиливал на доски. Как и все остальное, дом словно уменьшился в размерах по сравнению с тем, каким он его помнил. За домом была коптильня, которую он соорудил из остатков древесины, и довольно далеко слева виднелся деревянный нужник — справляя нужду, Дил прочел там немало журналов и газет.

У колодца, который был теперь накрыт железной крышкой с запорами на всех четырех углах, стоял мальчик. Дил сразу понял, что это его сын. Мальчику было лет восемь — а когда Дил, отозванный из запаса, отправился на Первую мировую и пересек темный океан, сыну было четыре. В руке мальчик держал за дужку ведро. Увидев Дила, он бросил ведро и помчался к дому, вопя на ходу, Дил не смог расслышать, что именно.

Через мгновение из дома вышла она. И в ту же секунду он все вспомнил. Он продолжал идти и, чем ближе подходил к ней, стоящей в дверном проеме, тем сильнее колотилось сердце и тем труднее становилось дышать. Она была высокая и худощавая, и на ней было светлое платье с разбросанными по нему тут и там цветами, куда более тусклыми, чем те, что он только что видел в поле. Но лицо… лицо ее сверкало ярче солнца, и он теперь помнил, знал, как она выглядит голой и в постели, и все, что было потеряно, — все к нему возвратилось, и он уже точно знал, что он дома.

Когда он был уже футах в десяти, мальчик испуганно схватил за руку мать, а та сказала:

— Это ты, Дил?

Он остановился и молча смотрел на нее. Ничего не отвечал — просто смотрел и впитывал, будто пил ее, как прохладное пиво в жару. Наконец произнес:

— Усталый и потрепанный, но я.

— Я думала…

— Я не писал, потому что не мог.

— Я знаю, но…

— Я вернулся, Мэри Лу.

Они сидели за кухонным столом, и все чувствовали себя неловко. Перед Дилом стояла тарелка, и он съел все бобы, которые положила ему жена. Парадная дверь была открыта, через нее хорошо было видно поле и цветы на нем. Окно напротив двери тоже было открыто, и легкий ветерок раздувал края занавесок. Дила не покидало ощущение, которое возникло еще на пути сюда, когда он шел по дороге меж деревьев, и теперь ему казалось, что потолок в доме стал ниже, комнаты стали меньше, а стены словно сдвинулись навстречу друг другу. Все было слишком маленькое.

Все, кроме Мэри Лу. Она была та же.

Она сидела за столом напротив него. На лице ее не было ни морщинки, а плечи оставались по-мальчишечьи узкими. И глаза — глаза были такими же ярко-синими, как цветы там, на поле.

Мальчик, Уинстон, сидел слева от Дила, но он подвинул свой стул поближе к матери. Мальчик внимательно изучал Дила, и Дил, в свою очередь, изучал его. Парень был похож на Мэри Лу, Дил нашел в нем очень многое от жены — и ничего от себя.

— Я так сильно изменился? — спросил Дил наконец, уж очень пристально они его разглядывали. Оба держали руки на коленях, будто он мог в любой момент прыгнуть через стол и покусать их.

— Ты ужасно худой, — сказала Мэри Лу.

— Я был слишком толстый, когда уезжал. Теперь тощий. Надеюсь, скоро стану таким, как надо.

Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

Глубоко вздохнув, спросил:

— Ну как ты?

— Как я?

— Ну да. Ты понимаешь. Как ты?

— О, прекрасно, — сказала она. — Замечательно. У меня все в порядке.

— А мальчик?

— Он чудесный.

— Он умеет говорить?

— Да, разумеется. Уинстон, скажи своему папе «привет». Мальчик молчал.

— Уинстон, скажи что-нибудь папе, — повторила она.

Мальчик все не отвечал.

— Ничего, — сказал Дил. — Ему нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Он меня не помнит. Это естественно.

— Так ты был в Канаде?

— Да, я же говорил.

— Я не была уверена, — сказала она.

— Я знаю. Я вошел с американцами, примерно год назад. Впрочем, не имеет значения, где я был и с кем. В любом случае, было погано.

— Понятно, — сказала она. Но Дил видел, что ей ничего не понятно. И он не винил ее: он поддался тогда порыву, захотел приключений, захотел принять участие в грандиозном событии, отправиться в путешествие в Канаду — и оставил семью здесь, без поддержки, считая, что здесь жизнь проходит мимо. А настоящая жизнь была именно тут — он этого тогда не понимал.

Мэри Лу встала, убрала кое-что со стола, добавила ему еще бобов, достала из духовки свежий кукурузный хлеб и положила рядом с бобами. Он следил за каждым ее движением. Лоб у нее слегка вспотел, и волосы чуть липли к нему, как влажное сено.

— Сколько тебе сейчас лет? — спросил он.

— Сколько мне лет? — Она вернулась на свое место за столом. — Дил, ты прекрасно знаешь сколько. Двадцать восемь — больше, чем когда ты уехал.

— Мне стыдно признаться, но я забыл, когда у тебя день рождения. Не помню, и все. Я даже не представляю, сколько лет мне самому.

Она назвала ему даты их рождений.

— Теперь буду знать, — сказал он.

— Я… Я думала, ты умер.

Она сказала это уже в который раз с тех пор, как он вернулся.

— Я не умер, Мэри Лу, — ответил он. — Я все еще живой, из плоти и крови.

— Да-да. Да, конечно.

Она не ела то, что лежало у нее на тарелке. Просто сидела и смотрела на него, будто ждала какого-то подвоха.

— Кто сделал крышу для колодца? — спросил Дил.

— Том Смайтс.

— Том Смайтс? Он же еще совсем ребенок!

— Нет, он не ребенок, — сказала она. — Ему было восемнадцать, когда ты уехал, и он уже тогда не был ребенком.

— Я так не считаю, — ответил Дил.

После обеда она принесла ему его старую любимую трубку, он нашел плетенное из тростника кресло-качалку там, где всегда, поставил снаружи, сидел и качался, глядя на деревья и куря трубку. Он думал, и думал, и снова думал — и все равно ни на шаг не