Повести и рассказы - Джо Хилл

Потом она спрыгнула обратно в спальню, немного посидела на подоконнике, держа обеими руками пистолет и размышляя об очертаниях человеческого тела на подушке и одеяле. Взяла подушку, уткнулась в нее лицом. И ощутила запах отца — очень слабый, скорее след запаха дешевых сигар из магазина на углу и той маслянистой дряни, что он, на манер Рейгана, втирал себе в волосы. При мысли, что отец приходил сюда и спал на ее кровати, Мэл вздрогнула. Хотела бы она снова стать той Мэл, которая может обнять подушку и зарыдать, оплакивая все, что потеряла… Вот только, кажется, такой она не была никогда. Даже до Абу-Грейба.

На кухне Мэл снова взглянула на белый листок с отпечатком пальца. Против всякой логики и здравого смысла, отпечаток казался знакомым. И это ей не понравилось.

Его привезли со сломанной ногой — иракца, которого все называли «профессором». Наложили гипс и несколько часов спустя решили, что он оправился и выдержит допрос. Так что ранним утром, еще до рассвета, за ним явился капрал Плаф.

Мэл — тогда она работала в блоке 1А — пришла забирать Профессора вместе с ним и с Кармоди. Иракец сидел в камере еще с восемью мужчинами, изможденными небритыми арабами, одетыми в основном в одни только мешковатые безразмерные шорты. На некоторых — тех, что не желали сотрудничать — вместо шорт пестрели тесные женские трусы, розовые или в цветочек. Заключенные сгрудились в полумраке камеры, сверля Мэл лихорадочными бессмысленными взглядами. Вид у них был совершенно полоумный; глядя на них, она не знала, смеяться или брезгливо морщиться.

— Эй вы, бабы, встали и отошли от решеток! — скомандовала она на своем неуклюжем арабском. И поманила пальцем Профессора: — Ты! Иди сюда.

Профессор запрыгал к ним на одной ноге, держась за стену. На нем была больничная сорочка с завязками на спине, левая нога от лодыжки до колена в гипсе. Кармоди захватил для него пару алюминиевых костылей. Для Мэл и Кармоди подходила к концу двенадцатичасовая смена — последняя в неделе двенадцатичасовых смен. Отвести этого зека на допрос — и все, можно на боковую. Мэл держалась только на виварине и была так взвинчена, что едва могла спокойно стоять на месте. Когда смотрела на лампы, то видела, как свет раскладывается на все цвета радуги с острыми краями, словно проходит сквозь кристалл.

Прошлой ночью у дороги на окраине Багдада патруль застиг компанию, ставившую «растяжку» в выпотрошенном трупе рыжей немецкой овчарки. В свете фар «Хаммеров» бомбисты заорали и кинулись врассыпную, а патрульные за ними.

Инженер по имени Лидс остался у трупа собаки, чтобы осмотреть взрывное устройство. Он стоял в трех шагах, когда из чрева овчарки донесся звук мобильника — три веселые ноты из Oops, I did it again! А потом собака исчезла во вспышке пламени, и мощный взрыв сотряс до костей даже тех, кто успел отойти футов на тридцать. Лидс упал на колени, держась за лицо, из-под перчаток курился дымок. Тот солдат, что добежал до него первым, рассказывал потом, что лицо у него почернело и облезло, словно дешевая резиновая маска.

Вскоре после этого в двух кварталах от места взрыва патруль схватил Профессора: так его прозвали из-за очков в роговой оправе и потому, что он все твердил, что он школьный учитель. Он бросился бежать; солдаты палили у него над головой и кричали: «Стоять!»; удирая, он спрыгнул с обрыва и сломал ногу.

Теперь Профессор ковылял, тяжело опираясь на костыли, Мэл и Кармоди шли у него по бокам, капрал Плаф — сзади. В предрассветных сумерках они покинули блок 1А. За порогом Профессор остановился передохнуть. В этот момент Плаф ловким толчком вышиб из-под него левый костыль.

Профессор с криком повалился лицом вниз. Сорочка распахнулась сзади, явив миру его мягкую бледную задницу. Кармоди хотел помочь ему встать, но Плаф сказал: не надо.

— Сэр? — перепросил Кармоди.

Ему было всего девятнадцать. Служил он столько же, сколько и Мэл, но совсем не загорел — кожа бледная, словно он не вылезал из костюма химзащиты.

— Ты же видела, он на меня замахнулся костылем? — спросил Плаф у Мэл.

Мэл не отвечала, просто ждала, что будет дальше. Последние два часа она почти беспрерывно переминалась с ноги на ногу, сгрызла себе ногти до мяса, не в силах оставаться неподвижной; но теперь и сквозь это искусственное возбуждение просачивалась бесконечная черная усталость — так чернила расплываются по воде.

Плаф наклонился и потянул за завязки сорочки, так что она распахнулась совсем и сползла у Профессора с плеч. Задница у него оказалась почти безволосая, в мелких черных родинках, яйца поджаты так, что едва не втянулись в живот. Профессор оглянулся через плечо и, уставившись на них широко раскрытыми глазами, что-то быстро-быстро заговорил по-арабски.

— О чем болтает этот песчаный ниггер? — спросил капрал Плаф. — Я по-ихнему не понимаю.

— Говорит: не надо, — автоматически перевела Мэл. — Не надо, пожалуйста, я ничего не сделал, меня взяли случайно.

Плаф оттолкнул ногой второй костыль.

— Держи.

Кармоди поднял костыли.

Плаф пнул Профессора ботинком в пухлую задницу.

— Вперед! Скажи ему, пусть ползет так!

Мимо проходила пара военных полицейских; они повернули головы и посмотрели на Профессора. Тот пытался прикрыть рукой гениталии, Плаф снова пнул его в зад, и Профессор пополз. Получалось медленно и неуклюже: он не мог согнуть загипсованную ногу, она, прямая, волочилась за ним, и босая ступня скребла по грязи. Один коп рассмеялся, и оба скрылись в ночи.

Профессор пытался на ходу натянуть свою сорочку, но Плаф наступил на нее ногой и порвал.

— Оставь! Скажи ему, пусть бросит эту тряпку и поторапливается!

Мэл перевела. На нее заключенный не смотрел. Смотрел только на Кармоди — и, обращаясь к нему, начал умолять о милосердии, говорить, что ничего не знает, что у него болит нога и, пожалуйста, пусть ему дадут хоть чем-нибудь прикрыться. Кармоди смотрел на него молча, выкатив глаза, словно что-то его душило. Мэл не удивило, что Профессор разговаривает с Кармоди, а не с ней. Отчасти это культурное: араб совершенно не может вынести, когда его унижают на глазах у женщины. Однако дело не только в этом. Было в Кармоди что-то такое, что даже у врагов вызывало доверие. Несмотря на пушку на боку, чувствовалась в нем какая-то безобидная добродушная растяпистость. Когда парни в бараке разглядывали журналы