Мэйв Флай - С. Дж. Лид

потеряла единственную работу, которую любила, и теряю свою лучшую и единственную подругу. Гидеон - это ошибка, которую я не должна была совершать, а по улицам бегает девушка, вливающая в мою жизнь этих отвратительных демонических существ. До Хэллоуина осталось три дня.

Я думала, что Гидеон позвонит, даже после того, как я отправила сообщение. Я думала, что, может быть... но он не звонит. И это идеально. Потому что мне не нужно заново говорить, что мы должны все закончить. Потому что отрезать его от себя - это правильно для нас обоих. Это, несомненно, правильно, и моя слабость в ожидании его сообщения только подтверждает это. Как я запуталась. Как... типично.

Я здесь со своими мыслями и со своим "я".

Мне двадцать семь лет, и передо мной простирается целая длинная жизнь. Целая пустая и бессодержательная жизнь.

Я захожу в комнату бабушки и придвигаю стул к ее кровати. Я тянусь к ее руке и тут же роняю ее. Она безвольно падает на край кровати, еще больше демонстрируя сине-фиолетовые вены, тонкую кожу. Ее рука, словно мертвая, лежит между нами, выныривая из простыней, и я поспешно беру ее и кладу обратно рядом с ней, от холодного ощущения ее плоти у меня на глаза наворачиваются слабые горячие слезы. Пульс есть. Я натягиваю простыню и одеяло на ее руку и вытираю лицо дрожащими руками. Она бы ужаснулась, увидев меня в таком виде. Она была бы так разочарована.

Наша встреча в первый день, за несколько часов до того, как мы вместе сели за столик в "Джонсе", Таллула открыла дверь в своем шелковом халате, держа на руках кота Лестера, и уставилась на меня снизу вверх, хотя мы были одного роста. Она была самым величественным существом, которое я когда-либо видела. Больше, чем эта жизнь. Настолько величественнее, что я не знала, каким может быть человек. Ее глаза внимательно изучали мое тело, внимательно изучали меня.

- Я думала, что однажды ты появишься.

Сидим в "Джонсе". Сидим за стойкой в кофейне "Фонтан". (Все ходят в "Поло Лаунч", Мэйв. A мы сидим за стойкой.) Сидим в автобусе "Star Watch", в баре "Тауэр", в самых разных кабинках, банкетках, табуретках, бок о бок на двух передних сиденьях "Мустанга", на 10-й, 101-й, 405-й. На черно-белых фильмах в "Египте" и "Китае". Всегда вместе, всегда она учила меня, показывала, помогала понять этот мир, в который я попала и для которого, как и она, была неправильно предназначена. Неподходящая для того, чтобы выжить без уловок. Мы вдвоем, бок о бок, напротив или рядом друг с другом.

Никогда не так, как сейчас. Часто молчаливые. Но никогда не неживые. Никогда не инертные.

Я прочищаю горло. Я не сказала ей ни слова с тех пор, как она впала в кому. Я знаю, что так поступают люди, пережившие тяжелую утрату, как мне объяснили врачи, и мне сказали, что, возможно, она сможет меня услышать. Но я знала, что если бы она и смогла, то ей было бы противно от мысли, что я настолько слаба, чтобы разговаривать с тем, кого, скорее всего, здесь вообще нет. Нет, в ее сознании есть только небытие - темная пустота, которая придет, чтобы забрать нас всех, и та самая, из которой мы выросли, когда дикарями пришли в этот мир.

И все же...

- Бабушка, - говорю я вслух.

Мой голос хриплый и густой от всего, что я пытаюсь удержать внутри себя, от всего, что хочет вырваться наружу.

- Я знаю, что ты...

Я делаю вдох и откидываю волосы с лица. Я снова прочищаю горло и говорю только тогда, когда мой голос становится достаточно ровным, чтобы быть услышанным, пусть даже только собственными ушами.

- Мне нужно кое-что. Пожалуйста. Я знаю, что это нелогично и, может быть, бесполезно, но мне просто... нужна ты. Скажи мне, как я могу это сделать. Как я могу жить этой жизнью. Эта штука во мне, она слишком велика. Это слишком...

Ее губы дрогнули, и мое сердце остановилось. Я наклоняюсь вперед, и каждый клочок или обрывок или осколок надежды, которую я ношу в себе, всплывает на поверхность. Ее губы шевелятся, пытаются двигаться, пытаются что-то произнести в ответ на мои слова.

- Бабушка...

Ее губы неподвижны.

И ничего нет.

Я сижу рядом с ней так долго, что у меня болят мышцы. А губы ее не шевелятся. Она не слышала меня и не пыталась говорить. Я - глупая бесполезная девчонка, у которой ничего нет.

Ноги механически двигаются, неся меня обратно в мою комнату. Я стою возле своей кровати и оглядываюсь вокруг. Шторы задернуты. В комнате темно. Компьютер, телевизор, видео, музыка.

Отвлекающие факторы.

Отвлекающие факторы.

Ничто.

Они ничего не значат.

Я подхожу к своей книжной полке и встаю перед ней. Это последнее место, где может быть хоть какой-то ответ. Должно же быть хоть что-то. Я открыто плачу, с ужасом понимаю я. Слезы беззвучно текут из моих глаз, которые теперь не видит бабушка. Я и сама не знаю, плачу ли я в одиночестве в этом доме. Если я женщина, которая верит, что ее умирающая бабушка может с ней разговаривать, или что этот жестокий поганый мир когда-нибудь подаст хоть какой-то щедрый знак.

Я вырываю одну за другой свои книги и бросаю их за спину, где они врезаются в лампы и тумбы, и не поворачиваюсь, чтобы посмотреть, что там еще. Тупые, мать их, Батай, Паланик и Достоевский. Марлоу, Гете. Мильтон. Джеймс. Кант, Уайлд, Сартр. Тупой гребаный Сад. Они не могут мне помочь. Я пробовала, я была ими всеми, и они ни хрена не работают. Я бросаю книги, этих бесполезных людей. Я использую каждый мускул, который у меня есть. Я кричу. О Боже, я кричу. Гортанно, сыро и ужасно даже для моих собственных ушей.

А потом...

Но нет. Этого не может быть. Я тяжело дышу, но заставляю себя молчать.

Я стою прямо.

Этого не может быть. Но это так.

Теперь между занавесками снаружи пробивается единственный луч света. Луч, которого раньше не было, и он освещает одну книгу передо мной.

* * *

Если есть хоть какой-то знак, если есть хоть что-то сострадательное в той жестокости, с которой мы живем...

Я протягиваю руку вперед и провожу пальцами по корешку. Книга, которую я раньше не рассматривала, не воспринимала всерьез, как поучительную. Образ жизни, который не является