Ведун - Александр Владимирович Мазин

Дедко на корточки присел, поманил к себе одного из псов хозяйских, вожака. Пес подошел неохотно, еле лапы переставляя. Хорошего не ждал. Зубы показывал, но так, не всерьез.

Дедко пса за уши ухватил, в глаза уставился.

Пес попискивал тихонько, но терпел, покуда Дедко его не отпустил и на встал. А затем поманил братаню, пальцем ему в грудь ткнул и изрек:

— Я все знаю.

Братаня побледнел, губами задрожал…

Жена Удовилова перепугалась нешутейно. На колени упала, заскулила

— Говори! — велел Дедко и наказ силой приправил.

— Я… Меня… Она… — замямлил братаня.

— Ему винись! — Дедко сунул посохом братаню в живот.

Братаня тож на колени рухнул, к Удовилу пополз, ткнулся в ноги, лбом в пыльные онучи, заскулил тихохонько, как пес давеча.

Удовил смекнул: нехорошее случилось. Осерчал. Ударил братаню ногой сильно, наземь опрокинув. Потом за власы ухватил, приподнял:

— Ну!!!

И братаня забормотал. Быстро, быстро, не разобрать половину слов, но и так понятно.

Сговор у братани с женой Удовиловой и сговор тот худой. Подлый.

Кошель появился. Тощий. И четверти гривны серебром не наберется.

Тут мать Удовилова разобрала, о чем толкуют, закричала, ухватила лопату деревянную и начала невестку лупцевать. Та не противилась, только голову руками прикрывала и визжала свиньей. Двухлетка хозяйский тоже ревел. Но его за шумом почти не слышали.

А Дедко удивил. Бурый знал, что Дедко у волков и иных зверей многое вызнать может. Иной раз и чужими глазами зрит. Но чтобы пес глуповатый охотничий целую историю ему рассказал… Такого Бурый допрежь не видал.

Невестка притомилась орать. Свекровка — ее колотить. Под обоими глазами братани мешки кровавые налились, а нос в сторону ушел: в охотку потоптал его брат старший.

Дочка женкина ревела в три ручья, хотя ее никто не трогал. Псы вокруг Удовила прыгали, лаяли. Не понимали, чего старший хозяин младшего казнит.

Дедко поманил Бурого, велел:

— Уйми гвалт.

Бурому и самому надоело. И проголодался тоже. Набрал воздуху побольше, силы добавил и рыкнул мишкой:

— Умолкли все!!!

Умолкли. И псы тоже. Даже сынок хозяйский. Тихо стало. Хорошо.

— Скажи мне, Удовил, ты ведь не дочку, а эту девку мерянам продать хотел?

— Ее, — подтвердил Удовил и сунул братаню пяткой в живот.

— А она тебе не дочь?

Удовил помотал головой:

— Не. Не принял я ее. На что она мне? Чернява, нетелиста. Была б моя, я б ее в лес вынес, но эта упросила, — показал на жену, на земле свернувшуюся. — Выкормил. Да не впору корм. А меряне ее брали.

— Холопкой? — уточнил Дедко.

— Не. Богу своему дарить. У них бог озерный, полезный. Рыбу в сети наводит. За то ему летось девку непорченую дают. Вот ее должны бы…

Тут закричали обе бабы. Женка побитая подскочила, свекровку ударила (та лопатой прикрыться хотела, да не успела) и на Удовила кинулась.

Дура же. Удовил только и ждал. Двинул раз-другой и повалилась женка рядом с братаней.

И опять тишина. Только псы поскуливают, да девка безродная плачет и мальца хозяйского, на руки взявши, баюкает. А тому хорошо. Затих.

Дедко откашлялся, поглядел на раскрасневшегося Удовила и спросил спокойно:

— Дочку твою искать будем или передумал?

* * *

Наждану не ссильничали. Помучил ее чужак. Пальцем промеж ног потыкал и отпустил.

А Наждане все одно худо. Трясло, как в лихоманке. Зубы о зубы колотились. Даже слез в глазах не стало.

А чужим — хоть что. Костер развели, стали рыбу жарить.

А Наждану будто позвал кто-то. Из воды. И она пошла. По травке, потом по песочку, потом в воду. Подол намочила: ноги сразу по колено в иле утонули. Зеленая вода. Теплая. У камышей будто щука хвостом ударила. Уточка проплыла с утятами. Махонькими такими. Наждана умилилась. Забыла даже, зачем в воду вошла.

А вспомнить ей не дали.

Ухватили за плечи, выволокли из воды, на траву бросили.

Чужие ругались громко. Но не на нее.

Друг на друга.

Потом скучный к воде подошел. Хлеба в воду накрошил, поговорил по-своему, будто виноватясь.

После ели. Наждане тоже давали, но кусок в рот не лез. Взвару попила только. От взвара ли, от чего другого, но развезло Наждану. Всю, почитай, ночь проспала. Проснулась в предрассветье от того, что над ней кто-то стоял.

Наждана сначала подумала: из чужих это. Скучный. А потом… А потом… Вчера она думала: чужие — страшные. А теперь поняла: вот этот. Он и есть самый страшный.

И тогда она закричала…

* * *

— Гребень! — протянул руку Бурый.

На ладонь легло требуемое.

Дедко поручил ему приохотить водных навий-русалок. Пояснил: Бурому скорей ответят.

То правда. Радели к нему души кромешные, в миру прижившиеся. Это от того, что власть здесь над ними не Морены, а Волоха. А Бурый Волоху не чужд.

Дедко говорил: надо б ему на капище волохово сходить. Но не нынче. И без Дедки. Тому на капище Скотьего бога хода нет. Госпожа ревнива.

«Вот уйду я за Кромку, тогда и сходишь», — сказал Бурому Дедко.

«А не обидится Волох, что я его бегаю?» — спросил Бурый.

Дедко тогда долго смеялся. Потом пояснил:

— Бог не волк, а ты не зайчишка. От него не побегаешь. Захочет: враз пред ним и встанешь'.

Бурый опустил гребень в воду.

Гребень для русалки — как медовые соты для дитятки. Девки им волосы чешут, красой своей любуются. И все их мечты, чаянья, сладость жизни юной в порезанную кость входит. Само собой, без чар, рез и волшбы. Тронет навья гребень — и так ей сла-адко. Словно снова жива.

Пришла. Нет, сразу три пришли, но первой — эта юница. Красивая. Очень ей хочется Бурому понравиться. Не так, как они мужей завлекают, иначе. Видит навья, кто у кромки воды присел. Тот, кто за настоящую Кромку ходит, силу в себе хранит. Захочет — приоткроет тропку и уйдет навья к Морене. А захочет — сам выпьет. И не будет больше навьи, души заложной, замученной злыми людьми и скинутой в озеро — ракам на корм.

Не повезло тогда губителям. Отвернулась удача. Все, что претерпела от них юница, не разрушило ее душу, не разметало, как обычно бывает. Все зло, что претерпела юница от насильников, в ненависть оборотилось.

Смыла вода кровь с мертвого тела. Приступили к мертвой плоти речные жители, а душа юницы, муками напоенная, тьмой