Age of Madness и Распадаясь: рассказы - Александр Назаров

Ознакомительный фрагменткоторой я в лицо ни разу не видел. До поры, до времени. Говорили, что это дряхлый старикашка, живущий в родовом поместье на улице Сент-Растиньяк. Зарплату платили исправно, так что проблем не возникало. Я и представить себе не мог, что мне придется пересекаться с этим старым человеком, владельцем компании. Как оказалось, дело ведет за него управляющий, сам он бизнесом даже не интересовался.

Время шло, и я дослужился до должности прораба на стройке нового района на другой стороне пролива от старой части города. Хартфорт разрастался с невероятной скоростью. Стройки наши подбирались к небольшим деревням. Мы должны были возводить очередной дом. Располагаться он должен был на холме, на котором рос старый дуб. Нежданно-негаданно к нам пришло письмо от самого Витольда Курца, в котором он строго запрещал нам вести стройку на этом холме. Признаться, письмо крайне удивило меня: во-первых, непонятно, почему запрещать стройку именно здесь, во-вторых, сам владелец компании, сам Витольд Курц, написал письмо. Мы бы так просто и удивлялись, если бы на это место не был заключен крайне выгодный контракт с государством. Я поговорил с управляющим, но тот разводил руки, говоря, что сам ничего не может добиться. Позже он просто свалил все на меня и отправил к Курцу поговорить лично.

Улица Сент-Растиньяк строилась в течение многих лет и была самой большой в городе. Родовое поместье Курцев, сначала дворян, а затем капиталистов, стояло одиноким, старым, покосившимся зданием, отгороженным от прочих построек полусгнившим забором из потемневшего от времени дерева. Пробравшись через заросший двор, я постучался в дверь. Спустя довольно долгое время дверь со скрипом отворилась, и передо мной предстал хозяин дома. Первыми чувствами, возникшими во мне, были жалость с оттенком отвращения. Из-под тяжелых век на меня глядели матовые ониксовые глаза: в центре их — чернота, рассеивающая свет, за серой, выцветшей радужкой — море белка с тускло-желтыми волнами, пронизанными редкими красными сосудами. Лицо покрывала неопрятная седая борода; волос на голове почти не осталось. Сюртук его был чем-то заляпан в районе предплечья правой руки. Под ногтями скопилась вопиющая грязь. Сам Курц представлял собою больше скелета в одежде, нежели человека. Поинтересовавшись целью визита, Витольд пустил меня в парадную. Мне уже говорили, что Курц не уделяет внимание дому, сам питается хлебом и водой, но куда-то тратит все деньги. «На хмель» — предположил я сразу. Войдя внутрь, я убедился, что рассказанное было правдой: парадная представляла собой большой пыльный коридор, на вешалках висела съеденная молью одежда. На полу лежал всякий мусор.

— Здесь не очень опрятно, — оправдывался старик, — лучше пойдем ко мне.

— Вы живете одни? — вырвался у меня вопрос.

Он ответил утвердительно и даже спросил, зачем ему еще кто-то? То ли жалкий вид Курца так на меня влиял, то ли обстановка его дома, но я в этот момент стал особенно прямолинейным и даже грубоватым, о чем пожалел через некоторое время. Сказал ему, что неплохо было бы нанять домоуправителя. Ответ меня немного ошарашил:

— Зачем, Уинслоу умер…

— Кто?

— Наш старый управитель.

Тон его был чрезвычайно мягок. Чувство жалости во мне все усиливалось. Но я вспомнил, что у моего визита была четкая цель, и сосредоточился на ней. Когда мы взбирались на второй этаж, лестница подо мной грозила обрушиться в любой момент. Я задыхался от затхлости воздуха. Через некоторое время мы дошли до комнаты, которая служила обиталищем Витольда Курца. Я был готов к худшему.

Во время разговора с хозяином дома в его комнате я подмечал все детали постепенно, но опишу тебе, мой читатель, все сразу: так у тебя появится полное, а не обрывистое впечатление. Стоит сказать, что во всем доме эта комната была самой поражающей и самой чистой. Все здесь было в порядке касательно чистоты. Убранство помещения составляли кровать, письменный стол и шкаф, заполненный книгами — всё сорокалетней давности. Так же был мольберт с большим количеством красок. Вот, что за пятна на сюртуке! У стены был камин, над которым висел рисунок молодой девушки в полный рост. Светловолосая красавица с нежно-розовой кожей в синем платье и васильковым венком на голове, добрым взглядом взирала с картины. Девушке на вид было от шестнадцати до восемнадцати лет. Я сразу догадался, кто был автором картины (иначе и быть не могло). Наибольший интерес представляли окна — все стекла были замазаны краской, на них был нарисован чудесный пейзаж. Оглядывая предметы быта, я пришел к выводу, что они больше подходят для юноши, а не для старика.

Курц тем временем сел за стол, а мне предложил сесть на кровать. Сразу перешли к делу. Я спросил его, почему он запрещает стройку в этом месте, она же принесет ему большие деньги.

— Это личное, — отвечал Витольд немного раздосадованным голосом, — не разрешаю и точка!

— Так если не мы, — протестовал я, — тогда другая кампания, да и все.

— Тогда, — он потускнел, — тогда это будет уже не моя вина…

— Боги! Вы о чем? — не выдержал я.

— Это личное.

И снова этот ответ. В нем скрылась от меня загадка. Мое любопытство подтолкнуло меня к тому, чтобы начать её разгадывать. В комнате стало душно, я встал со словами: «Надо бы открыть окно». Старик начал протестовать, но было уже поздно. В открытом окне передо мной предстал тот же пейзаж, что и на стекле, только застроенный домами. Тут я обратил на это внимание, на что Витольд, как будто оправдываясь, ответил:

— Таким я его запомнил и таким хотел бы видеть.

— Но когда это было? — интересовался я, зная, сколько лет существует улица.

— Сорок лет назад. Ровно.

— А это? — тут я указал на девушку над камином, — Ваша дочь?

— Дорогуша, у меня нет детей. Но вы, кажется, задержались. Построиться там, на холме, я вам не разрешаю. Вопрос исчерпан.

Я не был удовлетворён и не собирался сдаваться, поэтому я некоторое время упрашивал Витольда все мне рассказать. Могу предположить, что тогда мной двигало не только любопытство, хоть сам я того и не осознавал. Видя в глазах старика страдания, которые он тщательно скрывал, я понимал, что не хочу оставаться в стороне. Военное время сделало меня невероятно чутким к человеческим страданиям. Не думайте, что в войне есть какая-нибудь романтика — только безумие и страдания. Кого-то она сделала черствым, кого-то безумным, меня же в итоге война размягчила… но только через некоторое время. Ведь когда я только-только вернулся, места я себе не находил. Но это отступление. С большими усилиями мне удалось разговорить старика. Когда он начал