ХТОНЬ. История одной общаги - Евгений ЧеширКо

– Этот ковер мне бывшие ученики подарили, – заметив мой заинтересованный взгляд, похвастался Герман Ильич. – Нравится?

– Красивый, – кивнул я.

– Заберешь? А то у наших знакомых его некуда будет расстелить.

– Нет, спасибо. Я как-то их не очень люблю – пыли от них много.

– Говорят, что пыль на половину состоит из нас самих. Помнишь, мы с тобой об энтропии разговаривали? Вот еще одно подтверждение того, что все стремится к хаосу. Ходим, бродим, а сами каждую секунду разваливаемся на мелкие кусочки и оседаем на полу.

– Кстати, Герман Ильич, давно хотел вас спросить, – воспользовался я моментом, – у меня тот разговор из головы никак не выходит.

– Ну? – собирая в коробку столовые принадлежности, мотнул головой Коротков.

– Вот вы говорите, что все разваливается, а как же быть с человеком?

– С каким человеком?

– Да с любым. Он же появляется из одной-единственной клеточки, потом их уже две, затем четыре, а потом раз – и уже целый Герман Ильич ложки собирает. У вас и руки есть, и ноги, и голова, и миллионы этих самых клеток. Выходит, что не все в этом мире стремится к разрушению?

Коротков хмыкнул и бросил в коробку две вилки.

– А потом что с этим Германом Ильичом случится? Помрет и снова рассыплется в пыль.

– Да, но какое-то время он же как-то будет этому сопротивляться, верно же? Не разваливаться, а, наоборот, развиваться и расти.

– Потому что это жизнь, Филипп. Жизнь – единственное, что противостоит энтропии. Это вечная борьба, в которой она одерживает тактические победы, но каждый раз проигрывает стратегически.

– Выходит, что эта ваша энтропия – это смерть, просто на научном языке?

– Она самая, – ответил Коротков, – но есть и другое понятие в науке: «экстропия». Это противоположность энтропии, жизнь, другими словами. Стремление к порядку, осмысленности, развитию.

– Ну вот же, – почему-то обрадовался я, – выходит, что не так уж все и плохо!

– А кто сказал, что энтропия – это плохо? – покачал головой Герман Ильич, – старое должно разрушаться, чтобы на его месте возникло новое, молодое, лучшее. Так устроена наша вселенная. Из хаоса она возникла, в хаос и вернется. Ему мы обязаны своим существованием, он позволил нам увидеть этот мир и его самого. В каком-то смысле даже смерть гораздо благороднее жизни. В философском понимании, конечно же. Она победит в конце времен, и все это знают, но она же дает жизни шанс сразиться, попытаться противостоять ей, испробовать свой шанс. Сам посуди, смерть может справиться с жизнью щелчком пальцев, но она этого не делает. Что это, если не благородство?

Он обернул полотенцем два ножа и положил их в коробку.

– Смерть живет по законам природы. Ну или природа живет по законам смерти. Она не любит тех, кто не борется, такие соперники ей не интересны. Она – игрок, вся вселенная для нее – карточный стол в ее казино, а мы – всего лишь забулдыги, которые принесли свои последние деньги в надежде на удачу в этой большой игре, которая закончится, как только она ей наскучит, – он посмотрел на меня и улыбнулся, – поэтому нужно жить и бороться, Филипп. Да, мы проиграем в конце концов, но если не бороться, то у нас даже не будет возможности увидеть свои карты, нас тут же выставят из этого казино на улицу. Так что бери карты и собирай свой флеш рояль.

Он закрыл коробку и придвинул ее ко мне.

– Энтропия любит азартных. Она дает им шанс.

Я проводил чету Коротковых до машины. Герман Ильич крепко пожал мне руку, а Вера Дмитриевна растрогалась и принялась обнимать меня, по традиции называя Филиппушкой. В этот момент я впервые поймал себя на мысли о том, что мне не хочется, чтобы кто-то уезжал из общежития, а его сносили. Странно, но именно в момент прощания я ощутил какую-то привязанность к этим людям. Да, никто из них не был идеальным, как не был таким и я. У каждого были свои заморочки и «загоны», но эти же люди как-то незаметно стали частью моей жизни, а значит, что и частью меня самого. Это было очень странное, тоскливое, но вместе с тем и приятное чувство. Видимо, я все же впустил в себя ту самую хтонь, над которой всегда посмеивался. Я, наконец, принял правила игры, которая уже подходила к завершению. Но Коротков был прав – эта игра того стоила.

Следующими уехали Лужицкие. Они наняли грузчиков, поэтому моя помощь им не потребовалась. Да и я не горел желанием помогать. Единственное, что я себе позволил, – выйти на улицу и проводить, стоя у двери подъезда. Когда вещи были загружены в «газель», по лестнице спустились их хозяева и направились к ожидающему их такси. Геббельс заметил меня, на секунду замешкался, а потом, шепнув что-то на ухо своей жене, подошел ко мне. Он долго, дольше чем это требовалось в такой ситуации, смотрел мне в глаза, а затем медленно протянул раскрытую ладонь.

– Чудил, признаю, – сказал он, не отрывая от меня взгляда.

– Да ладно, – махнул я рукой и ответил на рукопожатие, – вы тоже на меня зла не держите.

– Но ты сопротивлялся, а опереться можно только на того, кто сопротивляется. Знаешь такую мудрость?

– Знаю.

– Кто сказал? – на секунду в его глазах разгорелся тот самый паучий огонек, которого я уже давно не видел, но он тут же сменился обычной человеческой задоринкой. – Да брось, шучу. Бывай.

Он еще раз встряхнул мою руку и заковылял к жене, ожидающей его у такси.

Так из моей жизни исчез еще один человек. Плохим он был или хорошим? Какой след он оставил в моей душе? Мне не хотелось об этом думать. Он был таким, каким был, и это являлось его законным правом.

В конце июня Шапоклячка, наконец, объявила дату, до которой все жители общежития должны были освободить свои комнаты. Этой датой оказалось пятнадцатое июля – день середины лета. Общежитие заметно опустело, на третьем этаже остались две семьи и один студент, который снимал комнату. На нашем же этаже было повеселее – кроме меня здесь все еще проживали Самохин, Мишаня, Неврубель и Шаповалова. Я заметил, что после отъезда «семейных» мы стали как-то «прижиматься» друг к другу – не физически, конечно же, а скорее морально. Когда на кухне слышались голоса, все старались покинуть свои комнаты и присоединиться к разговору, благо места там теперь хватало на всех. Мы стали пить чай не забившись в свои комнаты, как раньше, а собираясь вместе