Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков

не видел, слова ласкового ни от кого не слышал, зато столкнулся там, во тьме своей камеры, с единственным проявлением натуры человеческой – с материнским желанием смерти своему порождению. «Я тебя породил, я тебя и убью», – это еще слабо сказано; в нашем случае мамаша ведь даже и не породила еще, а уж убивает. Когда мать сама хочет дитя свое убить, то мысль ее об этом, вместе с кровью материнской, втекает в ребенка и образует в его душе такую опухоль, на фоне которой и рак мозга мелочью покажется. А потом, как начинает материнское желание исполняться, и вычищают-таки эту человеко-жабу из норы, то ее охватывает просто удивительный по первозданной чистоте и концентрации ужас, о котором любой мало-мальски серьезный человек скажет, что такого идеального ужаса в природе и вовсе не бывает. Одна капля этого ужаса перевесит все сокровища мира, положи ее только на весы. Вместо любви – жажду смерти от матери впитать, вместо света белого – лютый ужас встретить, и с такими-то впечатлениями в загробную тьму юркнуть; вот она где, истинная школа жизни! С такой школой за плечами один путь – в загробные чудовища. А мы этих чудовищ с Глебушкой Недостомесовым возьмем да и скрестим. Ты их нитками пришьешь, а я магией так склею, что швы твои вовеки не разойдутся. И совокупятся они, болезные, в таком симбиозе, что даже ангелы содрогнутся, на этот гибрид глядя, хе-хе!

Лазарь потирал руки в сладострастном возбуждении, гнилостно поблескивал глазами, языком облизывал влажные губы. Кирилляк смотрел на него со смесью восхищения и ужаса. Идея Лазаря о загробном гибриде заворожила его как эстетический и концептуальный прорыв, но при этом ужаснула, едва только представил Егор, что гибрид этот не останется лежать, а зашевелится, закопошится, задвигается…

Недостомесов брел по ночному городу – голый, холодный, мертвый, но при этом извращенно живой, – и видел то, чего прежде не положено было ему видеть. Увиденное было настолько пугающим, что лишило бы рассудка всякого простого человека, едва приоткройся оно взору, а всякого колдуна привело бы в трепет. Недостомесов же был спокоен. Три сгустка воплощенного ужаса и запредельной злобы, зашитые в его нутре и вступившие с ним в загробный симбиоз, прочный, как сама смерть, прожигали в его сознании черную дыру, и тонул в ней всякий страх, всякий трепет, всякий осколок человечности.

Отрубленные руки, которые Егор пришил обратно к телу покойника, Недостомесов одним движением разума оторвал от себя, разрезав швы лезвием мысли. Словно две страшные птицы, закружили эти руки в воздухе вокруг Недостомесова и наконец устроились вокруг его шеи, образовав ромбовидную фигуру наподобие хомута: правая рука вцепилась пальцами в основание левой руки, левая вцепилась в основание правой. С таким ожерельем из отрубленных рук шел мертво-живой колдун по городу, обходя свои владения.

Лицо его тонуло в страшном разломе от удара топором: носа не было вовсе, глаза почти вошли внутрь разлома и смотрели друг на друга, а не на мир, но самый разлом этот, будто вытянутый по вертикали зрачок животного, обозревал все окружающее, и что-то гадостное, бледное, неясное шевелилось в его глубине.

Видеть на ночных улицах страшную фигуру колдуна могли только безумцы и близкие к помешательству – те, у кого под ногами шатались основания объективной реальности. Прочие лишь чувствовали смутный страх и тяжесть на сердце, когда колдун проходил мимо, когда заглядывал в окна их жилищ, когда склонялся над ними спящими или когда руки его, отдалившись от тела, двумя огромными пиявками ползали по стенам домов, словно бы заключая эти дома в объятия.

Когда был окончен ритуал и тело Недостомесова дернулось на столе, Изметинович почувствовал необъяснимую тревогу, и червем начало точить его душу омерзительное чувство непоправимой ошибки.

Недостомесов же сел. Затем спустился с высокого стола на пол. Не обращая внимания на растерянного Лазаря и Егора, похолодевшего от ужаса, подошел к стене подвала, ощупал ее рукой, а потом внезапно вошел в бетонную стену и был таков. В бетоне и малейшей трещинки не возникло, лишь пятно ледяного холода отмечало на стене место, сквозь которое прошел Недостомесов.

С тех пор дни и ночи проходили для Изметиновича в мучительном ожидании неизвестно чего. Недостомесов исчез, ни словом с ним не обмолвившись, и после не являлся ему, а Лазарь этого явления ждал, и ожидание превращалось для него в пытку.

Прошло почти три месяца после ритуала, и, наконец-то, Недостомесов явился Изметиновичу, выйдя из стены в тот момент, когда Лазарь постыднейшим образом сидел со спущенными штанами на унитазе, справляя нужду.

Просторен был санузел в доме Изметиновича, и когда стоял Недостомесов напротив сидящего Лазаря, то было между ними метра два с лишком свободного пространства. В этом пространстве медленно парили в воздухе руки Недостомесова, словно два цепных пса, охранявших хозяина и готовых в любой миг сорваться в атаку. Пальцы рук хищно шевелились, будто щупальца кальмаров, подплывающих к добыче.

– А ты думал, что я ничего не узнаю, – без предисловия начал Недостомесов, словно продолжал какой-то прежний разговор. – Думал, не узнаю, что ты смерть мою подготовил. Внушил этому идиоту меня убить, когда он жаловаться на меня пришел. Запустил ему гипнотического таракана в голову. И все для того, чтоб сделать из меня загробное чучело и поставить пугалом в огород. Эх, Лазарь, Лазарь! Ты одного не рассчитал – что я перед самой смертью от спячки-то пробудился. А ты еще трех Безымянных мне подсадил, – при этих словах проступили бугры на животе Недостомесова: что-то ворочалось у него внутри, натягивая кожу. – И знаешь, что теперь получилось? Догадался уже? Я не протекцию всем вам обеспечу, как глупый Волков делал. С теми силами, от которых Волков, по своему недомыслию, защищал вас, я общий язык уже нашел, и вы теперь станете кормом для них и для меня. Всякий, у кого хоть маломальский мистический дар имеется, будет кровью собственной души и тканью собственного разума расплачиваться за право существовать на этой земле. Живые деликатесы, которых заживо пожирают, дают отдых, чтобы жирком обросли, а потом пожирают снова, – вот кем все вы станете. Но ты не думай, что я на тебя в обиде и мстить собираюсь. Наоборот, я к тебе с благодарностью пришел. И благодарность моя вот в чем. Я забираю у тебя все способности твои. Считай это для себя спасением. Ты станешь простым человеком, ординарной вошью среди миллиардов ординарных вшей. Отныне нет у тебя ни крыла, ни стрелы, ни луча, ни искры, ни ключа, ни тайны. Ты пуст и слеп. Нищ и наг. Будешь стучаться в двери – тебе не откроют. Будешь умолять – не услышат. А принесешь дар – его отвергнут. Отныне ты – никто.

Руки Недостомесова зависли над головой Изметиновича, пальцы переплелись в какую-то сложную фигуру, увидев которую, Изметинович задрожал от страха. Желудок его шумно и с мерзостным хлюпаньем опорожнился. Лазарю показалось, что вместе с нечистотами вышла из него душа, и лишь сальный след остался от нее на внутренних стенках опустошенного нутра.

Проделав над головой бывшего колдуна необходимые пассы, руки Недостомесова вернулись к хозяину и замкнулись на шее в хомут. Развернувшись, Недостомесов молча ушел сквозь стену.

Ближайшей ночью, далеко заполночь, явился он Коле Брешнему, который ждал суда в следственном изоляторе.

Проснувшись и увидев в камере фигуру Недостомесова, Коля решил, что пробуждение и страшная фигура ему снятся.

Недостомесов молча смотрел на Колю, не произнося ни слова, и вместе с чудовищным взглядом, исходившим из пролома в голове, вливалось в Колю нечто жуткое и тошнотворное – некая смесь чувства с безмолвным убеждением. Как сигаретный дым, нечто вползало в Колины ноздри, как мутная рябь, вливалось в зрачки, как отдаленный собачий вой, просачивалось в уши. И дымчатыми струйками своими оплетало какой-то стержень внутри. В студенистом Колином разуме, будто могильные черви, копошились и кормились мысли.

Недостомесов покинул его.

Мысли же остались и продолжали пировать внутри разума.

Расслаиваясь на множество подголосков разной тональности, червиво извивался мысленный голос. Он нашептывал Коле доказательства его необратимого личного ничтожества, позорно