Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков

Однажды ей приснился черт, и Долька спросила его:

– Ты зачем пришел? Хочешь мою душу купить?

– Не нужна мне твоя душа, – ответил черт, – она у тебя нехорошая. Пусть ее, гадину, загробные собаки съедят. Мне твой смех нужен, вот чего бы я хотел получить.

– Что дашь за это? – спросила Долька.

– А что я тебе дать могу? – Черт только руками развел. – Я же черт, у меня ничего нету. Вот кинь мне на ладонь монетку, и сама увидишь.

Долька кинула черту на ладонь пятьдесят копеек: монетка провалилась сквозь ладонь и упала на пол.

– Видишь, – сказал черт, – ваши проклятые материальные ценности во мне не задерживаются. Как же я тебе дам что-то, если сам ничего не имею! Могу только болезнь какую-нибудь подкинуть. Сифилис, например. Или грыжу. Но тебе же этого не надо, поэтому я и не предлагаю.

– А можешь, – спросила Долька, – сделать так, чтобы моя мама нового папу завела, а старого прогнала? А то папа уже надоел. Хочу другого.

– Это можно, – ответил черт.

– Тогда я тебе свой смех отдам, – пообещала Долька.

– Договорились, – расплылся черт в паскудной улыбке.

После этого сна Долькин папа с мамой разругался, ушел и пропал куда-то, а мама нового папу домой привела.

Новый папа был огромный человек, еле в двери проходил, и какой-то весь темно-коричневый, и пахло от него странно. Когда он в туалет по-большому ходил, то дверь не закрывал, потому что полностью в туалете не помещался, частично выдавался наружу. Вонь от него шла тогда по всей квартире. Дольке это нравилось.

А смех у нее постепенно пропал, и сделалась Долька такая тихая и неприметная, что ее вовсе перестали замечать. Раньше ее избегали, чтобы от ее смеха душою не повредиться, а теперь никто внимания на нее не обращал.

Поначалу Дольке это нравилось, но потом стала грызть ее тоска. И с тех пор бродила Долька в одиночестве, никому не заметная, словно в пустоте, и бормотала постоянно одни и те же строчки из Маяковского: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека».

Бродит по улицам и бормочет это себе под нос. Так и проходили ее дни. А ночью, лежа на кровати, глянет в темный потолок, захочет засмеяться, но не может. И лежит – молчит.

Пустующие квартиры в ее доме вновь начали наполняться людьми.

Однажды увидела Долька на улице бомжа, и он ей показался знакомым. Присмотрелась и узнала: то ее родной папа был. Разговорилась с ним, стала жаловаться на жизнь, а папа говорит:

– Ты, доченька, главное, не унывай. Выход всегда есть. Я вот, к примеру, так счастлив, что аж стыдно перед людьми. А почему? Все потому, что нашел, куда с проблемами своими обратиться. И мне так помогли, так помогли, что просто слов нет – вот как мне помогли!

– И куда ж ты обратился? – спросила Долька.

– Пойдем, – сказал папа, – я тебе покажу, куда надо обращаться. При шеолитском посольстве действует Центр внутренней помощи, мне помогли там и тебе помогут.

– Что за посольство такое? – спрашивала Долька по дороге.

– Ну, шеолиты, – объяснял папа, – это их посольство. Два года уже почти как у нас в городе открылось.

– А кто это? – спрашивала Долька. – Что за шео… лини?

– Друзья наши, – отвечал папа. – У нас с ними отношения сейчас. Культурный обмен, и все такое. Ну, как тебе объяснить? Шеолиты – это шеолиты. Не все с ними понятно, но, главное, это наши друзья.

Пришли они к посольству. Дольке вдруг страшно стало, но папа ее за руку потянул и втащил в здание. Пусто и тихо в вестибюле. Папа Дольку за собой ведет вниз по лестнице, куда-то в подвал. Спустились, отворили дверь и вошли в полную темноту.

– Ты не бойся, – подбодрил папа, – это у шеолитов культурные традиции такие – в темноте жить. За руку меня держи покрепче, а то еще потеряешься тут.

Долька ему в руку вцепилась, а у самой волоски на теле от страха встопорщились. Шли в темноте очень долго. Кажется, сворачивали туда и сюда. Там, в подвале, целые катакомбы были с длинными извилистыми коридорами. В темноте ничего не разобрать. Потом папина рука начала в руке у Дольки размягчаться, как пластилин.

– Папа, ты чего? – спрашивает Долька.

Но папа молчит.

Долька другой своей рукой, левой, попробовала к папе прикоснуться – и не нашла его. Остановилась. Папу зовет, он не отвечает. Шарит левой рукой вокруг себя – и ничего нащупать не может, а в правой руке у нее зажато что-то: раньше она думала, что папину руку держит, а теперь уже и не поймет, что это – мягкое такое, скользкое, словно потроха. Разжала пальцы, и это скользкое шмякнулось на пол.

– Папа! – закричала Долька, и так ей страшно стало, что разум вылетел куда-то из тела, и собственный крик она словно бы издалека услышала.

Пришла в себя уже на улице и стала вспоминать, что же с ней приключилось в том подвале. Всего не вспомнила, только обрывки какие-то.

Шеолиты, которых она в темноте так и не разглядела, сказали Дольке, что хорошо понимают ее проблемы и что требуются ей прогревания в лучах любви человеческой. А чтобы все тебя любили, мы, сказали, подсадим тебе в сердце маленького паучка. Бояться не надо, это не больно и не страшно: паучок малюсенький совсем, он в ноздрю заползет и там уж найдет дорогу до сердца, сориентируется. Кричать тоже не надо, мы ведь добра тебе хотим. Паучок этот будет воображаемую паутину плести вокруг тебя, а воображение у него такое, что паутину его краем глаза как бы видеть будут те, кто в нее попадется, и станут к ним по паутинкам передаваться от паучка импульсы, возбуждающие мозг на то, чтоб тебя любили.

Сказано – сделано.

И начали Дольку с тех пор все любить, угождать ей всячески, а она вертела влюбленными в нее людьми как хотела.

Скажет, например, мальчику Пашке: «Поймай летучую мышь», – он пойдет и поймает. Скажет потом: «Съешь ее живьем», – он тут же и съест.

Скажет учительнице Альбине Глебовне: «Покакайте у всех на виду», – она так и сделает перед всем классом.

Уж так все Дольку любили, что из кожи вон лезли, лишь бы ей угодить. А когда у Дольки плохое настроение было, она просила людей убивать друг друга и смотрела, как те стараются. Никто ей ни в чем не отказывал.

А паучок между тем рос в ее сердце, и от этого снились ей по ночам кошмары, чем дальше – тем страшнее.

Снилось ей, к примеру, что мама забеременела от второго мужа, нового Долькиного папы, и, когда пришло время рожать, новый папа и говорит, что никакого, мол, роддома, он сам примет роды на дому.

И вот, лежит мама в кухне на столе и рожает, а новый папа, в фартуке, стоит рядом и принимает роды. Только вместо ребеночка начинают выходить из мамы яйца, типа куриных. Одно яйцо вышло, другое, третье…

Новый папа едва успевает их ловить, а Долька помогает ему и подхватывает упущенные.

Яиц набрали целый тазик с горкой. Мама смотрит и ничего не понимает. Она-то думала, ребенка родит, а тут – яйца!

Новый папа ее успокаивает: «У меня три жены до тебя было, и все они яйца несли. А когда я в деревне жил, то лошадь там изнасиловал, и она тоже яйца снесла. Так что нормально все, не переживай».

Разбил новый папа скорлупу на одном яйце, очистил его, а там не белок вовсе, а какой-то кусок мяса. Очистил другое – и там кусок мяса, да еще с костью.

Стали они все вместе – новый папа, мама и Долька – скорлупу очищать, и получилась у них целая груда мясных кусков. Большинство из них с костями.

Маме аж нехорошо стало. А новый папа спокоен. Разложил куски на столе и давай их друг с другом соединять так и сяк, словно пазл какой-то. В итоге получилась у него человеческая фигура.

Чуть только собрал он ее, фигура тут же встала на ноги и подозрительно осмотрела маму, нового папу и Дольку, видимо, прикидывая, стоит ли ей кого-нибудь тут опасаться. Была эта фигура приземистым гадким стариком.

Новый папа стоит,