Прах и пепел - Владимир Владимирович Чубуков

счастливый, и говорит маме: «Знакомься, это мой прадедушка Федор Михайлович. Умер двадцать три года назад. Но мы сделали это – вытащили его из ада. Он теперь в бегах, жить будет под чужим именем. Будем звать его Антошенькой и оформим как нашего сына, чтоб ни одна собака не прознала, что это беглый каторжник. Если черти заявятся с расспросами, вынюхивать начнут, то скажем: ничего, мол, и знать не знаем, Федора Михайловича тут не было, а это Антошенька, сыночек наш; и свидетельство о рождении под нос им – нате-ка!»

Мама говорит: «Укрывать беглого каторжника – это ж статья! А если все всплывет?»

Новый папа ей: «Да не ссы! Если ты не проболтаешься, и она не проболтается, – кивает на Дольку, – то все ништяк будет. Я-то уж точно никому не скажу».

Мама говорит: «Ладно. Выкрутимся как-нибудь. А за что, кстати, прадедушка в ад попал?»

Новый папа с прадедушкой переглянулись, и старик ухмыльнулся скользко и гадостно.

«Да так, ни за что, собственно, – отвечает новый папа уклончиво. – Подставили. Чужих грехов понавесили, они это умеют, и срок впаяли – пожизненный. Точнее, посмертный».

Мама строго так говорит: «А ну, давай колись! Если я беглого укрываю, то должна все про него знать. Неопределенности не потерплю».

Старик склабится довольно – видно, мамина решительность ему по душе пришлась, – манит маму пальцем и говорит: «Я тебе скажу, куколка, но только шепотом, на ушко».

Делать нечего, подошла мама к нему, нагнулась, и начал он на ухо ей нашептывать. Долго шептал. А как закончил, то нежно куснул ее за мочку уха и языком по шее лизнул.

Мама отошла от него бледная, сама не своя. Взяла Дольку за руку и повела прочь из кухни. Долька чувствует: а рука-то мамина дрожит.

Зашли они в Долькину комнату, сели на кровать, мама Дольку за плечи обняла и говорит ей тихо: «Беда, доченька! Страшная беда пришла к нам. Этот чертов Федор Михайлович – душегуб, каких свет не видывал. Детоубийца-людоед. Поначалу он просто детей убивал, потом начал кровь у них пить перед смертью, а потом и пожирать стал. Сперва убивал и затем съедал, а потом до того дошел, что живьем начал жрать. Говорит, нравилось ему видеть ужас в глазах у деток малых, когда он зубами в них впивался. Пальчики на ножках – это в первую очередь, с них он всегда начинал. Жрет деток заживо, те кричат, он же помедленнее старается жевать, чтобы себе удовольствие продлить, а для ребеночка чтоб пытка растянулась. Почти двадцать лет этим занимался, и начались у него видения. Призраки убитых деток являлись, и все благодарили его, потому что поняли после смерти, что именно он и есть истинный их благодетель. Такое уж извращенное сознание приобретали они в мучениях своих. Смерть на пользу им не пошла, она ведь вообще плохо на всех влияет, поэтому от мертвеца чего угодно жди. В общем, призраки убитых чуть ли не обожествляли убийцу своего и старались всячески ему помогать: с похищением новой жертвы пособить, следы замести, следователей с толку сбить, чтобы они маньяка изловить не сумели, – это и еще всякое по мелочам для него делали. А он, видя такую любовь и почитание, вовсю старался и пополнял ряды загробных фанатов своих. И так, с помощью призраков, он еще двадцать лет благополучно убивал. У самого же семья была: одна жена, потом другая, дети, внуки, правнуки, и никто из них слова плохого про Федора Михайловича сказать не мог. Только первая жена, с которой он развелся, нехорошо о нем отзывалась, но, когда он жил с ней, маньяком еще не был и поэтому вел себя безответственно, с женой бывал груб, хамил и безобразничал. Зато как начал убивать и вторично женился, то старался повежливее с людьми обходиться, чтобы никто убийцу в нем не заподозрил, и за эту вежливость любили его и уважали. Дожил он до почтенной старости и мирно скончался в окружении любящих родных своих. А после смерти в ад отправился. Призраки же убитых им детей добивались, чтоб приговор был пересмотрен, хотели, чтобы Федора Михайловича полностью оправдали, отправили в рай и к лику святых причислили. Но не получилось у них. Коллективное их прошение, посланное в высшие инстанции, осталось без ответа. Тогда они решили действовать в обход всех правил и разработали план, как вызволить Федора Михайловича из ада. Для этого связались с его старшим правнуком, твоим новым папой, он у прадедушки ходил в любимчиках. Кончилось это все – ты видела, чем. Придется теперь жить нам с этим чудовищем под одной крышей».

В этот момент дверца шкафа в Долькиной комнате отворилась, и начали из шкафа выходить призраки убитых детей. Все бледные, с блуждающими улыбками и лихорадочно блестящими глазками. Вышло их штук сто, не меньше. Только потому и поместились в комнате, что часть перешла на стены, а часть на потолок.

Долька с мамой забились в угол и замерли там на корточках, вцепившись друг в дружку и дрожа. Обе от страха описались, и лужица натекла им под ноги.

Подходит к ним один из призраков, маленький и злобный, и говорит: «Смотрите, сучки, только попробуйте Федора Михайловича сдать! Пожалеете, что родились», – и смачно плюет под ноги Дольке и ее маме.

Слюна же его, попав в лужицу мочи и зашипев кислотно, растеклась по ней чернильным пятном.

Такие вот скверные сны Дольке снились.

И, бывало, просыпалась она с криком: «Спасите!» – тогда на крик сбегались все соседи, выламывали дверь в ее квартиру и начинали Дольку спасать, как могли, а Долька, отбиваясь от толпы спасителей, кричала на них: «Да идите вы к черту!» – и соседи, вместе с Долькиной мамой и новым папой, выходили из дома и бродили по ночным улицам в поисках черта.

Понятно, что повеление «идите к черту» было едва ли выполнимо, потому что мало кто достоин черта видеть, и не всякому ведомо, как найти его. Но люди все равно старались исполнить Долькину волю и блуждали по улицам, будто приговоренные, озираясь вытаращенными глазами в помрачающем разум усердии.

Один человек, впрочем, нашел-таки черта по Долькиному наказу. Это был вор-домушник, который забрался в квартиру к Долькиным соседям, укатившим на курорт. Он услышал Долькин крик – «Спасите!» – через стену и вместе со всеми прочими, кого этот крик захватил в повиновение, бросился Дольку спасать, а потом, когда Долька, злая спросонья, всех своих спасителей к черту послала, он, как и все, тоже на поиски черта отправился. Только, в отличие от прочих, сумел-таки отыскать его.

Забрел он на окраину города, где в заброшенном полуразвалившемся доме временно обитал бродячий монах Елисей, который проклял свой монастырь за многочисленные уставные нарушения и ушел на вольные хлеба – бродить по свету и тьме.

В ту ночь Елисей так пламенно молился о спасении всего мира, что ум его обострился и утончился, как лезвие бритвы, и прорезал ткань материального бытия, а через прореху, откуда потянуло потусторонним сквознячком, вошла в комнату к Елисею светящаяся фигура, в которой монах признал Спасителя своего Иисуса Христа. Свет мистический смешался с неживым лунным светом, что проникал в комнату через окно.

Повалился монах в ноги Спасителю, взахлеб рыдая от радости духовной и вместе от стыда за грехи свои, а Спаситель присел перед ним на корточки и ласково погладил по нечесаным грязным волосам на склоненной голове.

В этот момент в комнату заглянул вор, подошедший бесшумно, как призрак, – он же профессионал был и всюду проникал без звука, – и встал на пороге комнаты, в дверном проеме, открытом по причине отсутствия двери.

Спаситель поднял глаза на вора, и тот, смутившись, решил уж было исчезнуть оттуда. Во-первых, как человек деликатный, не хотел мешать чужим мистическим экстазам, а во-вторых, он же черта искал, а вовсе не Христа.

Но Спаситель глянул на вора таким магнетическим взглядом, что тот на месте застыл, не то чтобы волю утратив, а просто заинтересовавшись так, что уходить уже не хотелось.

Продолжая левой рукой гладить шевелюру преклоненного монаха, поднял Спаситель правую руку и, вытянув указательный палец, поднес его к губам, призывая жестом не шуметь. А левым глазом в тот момент лукаво подмигнул вору.

И сразу же сообразил вор: «Да это ж черт под видом Иисуса! То, что мне и нужно! А хорошо, однако,