Ужасы войны - Тим Каррэн

И Йемура, восседая на своем коне, с холодным удовлетворением наблюдал за тем, как его воля претворялась в жизнь.

Среди крови и смерти, воины в козьих шкурах, с окровавленными мечами в грязных руках, собирались у костров, сложенных из овечьего и козьего навоза. В тяжелых котлах кипела баранина, разливая по воздуху терпкий, жирный аромат. Они пили кумыс из стальных сосудов – едкое, перебродившее варево из кобыльего молока – и бесцеремонно чесались, изводя вшей, что неустанно терзали их тела. Тушеное мясо было редким наслаждением среди привычной пищи: кислого молока, зайцев, грызунов и полусырой куропатки, которую приходилось есть прямо в седле.

После сегодняшнего дня Хорта перестанет существовать. И Йемура находил в этом удовлетворение – в сокрушении, в уничтожении еще одной пригоршни врагов Великого Xана.

Потеря была ничтожна.

Деревня представляла собой груду глинобитных хижин и примитивных каменных строений, в которых копошились своры человеческих собак – урянхайских неверных, этих грязных существ, прозябающих среди собственного смрада. Со всех сторон Хорту окружал лес высоченных тростников, прорезанный тропами и испещренный диковинными языческими алтарями – грудами наваленных камней, словно бы созданных для проклятий.

Нет, это место было гнойной язвой на теле земли. Его следовало стереть.

Йемура стоял перед грудой мертвых тел, безразлично наблюдая, как несколько его воинов вытаскивают из хижины одинокую женщину. Они насиловали ее по очереди. Ее визжащего ребенка схватили за лодыжки и с силой разбили голову о каменную стену.

- День изобилия для всех, - произнес чей-то хриплый голос.

Йемура обернулся. Перед ним стоял Шрамоликий – могучий, широкоплечий воин в чешуйчатых кожаных доспехах. В одной руке он сжимал окровавленную булаву, другой небрежно оттолкнул с пути детскую голову, катящуюся по земле. Единственный глаз смотрел с мрачным весельем. Второй давно превратился в слепой шрам – след от копья краковского рыцаря, встретившего свою смерть на чешской Ганче.

- Да будет так, - отозвался Йемура.

- Мы забрали волов и коз, уничтожили крестьян, но золото – всего лишь басня.

Йемура помрачнел. Единственной причиной, по которой он привел своих людей в эту богом забытую пустошь, было обещание тайника с сокровищами, спрятанного в Хорте, якобы вывезенных крестоносцами из Святой земли. Золото? Серебро? Никто не знал.

- Мы продолжим поиски, - сказал он, сдерживая нарастающее раздражение. - Остаемся здесь на два дня.

- Как пожелаешь, - усмехнулся Шрамоликий.

В его голосе скользил сарказм. Йемура терпел его лишь потому, что тот был великим воином, ветераном бесчисленных походов. За это он позволял ему говорить своим ядовитым языком.

Пока.

Но если это продолжится – он его вырежет.

* * *

Молчание старейшин деревни привело монгольского царя в ярость. Он был не из тех, с кем можно шутить. Разве не сокрушал он армии полулюдей-полузверей от Византии до династии Сун в своем восхождении к вершинам варварской славы? Разве не прозвали его Черным Клинком Байауда за сотни убитых мужчин, за разрушенные деревни, за женщин-дворняжек, которых он терзал и резал, как скот, за полчища неверных детей, преданных на растерзание?

Так и было.

Неповиновение в любом виде не существовало в его лексиконе.

И потому, когда он потребовал от старейшин Хорты выдать спрятанные богатства, а они лишь покачали седыми головами, это разбудило в нем демона мести – древнего, черного и ненасытного, что жил в темных, безлюдных пустошах его души. Само существование этих людей было для него паразитирующим червем, зарывшимся в его сердце.

Ему хватило одного движения руки, чтобы все исправить.

Дюжина его монголов – ходячие чудовища в кольчугах и залатанных звериных шкурах, жнецы смерти с безжизненными глазами, жестокими лицами и саблями в кулаках – повалили старейшин на землю. И не просто били, а избивали и пинали ногами, понукая и заставляя подчиняться.

Но те молчали.

Они были примером. И останутся им.

Их поставили на колени, руки связали за спиной жилами кетгута, головы прижали к глыбам древнего камня.

Пока жителей деревни удерживали его воины, Йемура, Черный Клинок и создатель трупов, изучал лица старейшин, забавляясь их стонами, судорожным дыханием, молчаливыми молитвами. Ухмыльнувшись, он щелкнул пальцами.

Его палачи подняли окровавленные боевые топоры высоко в воздух.

- За кровь Великого Xана! - загремел их клич.

И топоры рухнули с грубой, звериной силой. Бритвенно-острые лезвия разрубали горло, рвали мышцы, сухожилия, артерии и позвонки. Фонтаны крови взметнулись в воздух. Головы с глухим стуком упали в пыль.

Йемура разразился хохотом. Схватив две отсеченные головы за волосы, он с диким воплем помчался сквозь зной. Поднял их над головой, чтобы все видели. Кровь все еще хлестала из рассеченных глоток. На лицах застыла гримаса ужаса, губы искривились, словно высохшие на солнце черви. Глаза, еще трепещущие перед надвигающейся тьмой, беспомощно вращались в безжизненных лицах.

Мгновение.

Два.

Жизнь угасла.

Он швырнул головы в пыль, отдав их голодным стаям диких собак.

* * *

Йемура направился к окраине деревни, где его воины разбили лагерь. Среди множества палаток он нашел свою - черную войлочную юрту, сотканную из тонкой шерсти яка. Перед тем как войти, он осквернил тело неверного, затем поднял полог и, шагнув внутрь, тщательно закрыл дверной проем кожаным покрывалом.

Вздохнув, он снял доспехи и оружие, затем тяжело опустился на подушку, набитую конским волосом. В дальнем углу сидела Хулгана, его наложница. Она смазывала свою длинную косу прогорклым жиром, растопленным в глиняном горшке. Завидев его, она молча подошла, стянув полумаску, скрывавшую нижнюю часть лица - так поступала она только в его присутствии. Протянула ему тарелку с холодной бараниной и кониной, но он отказался от пищи. Лишь чашу черного айрага осушил залпом.

- Много у меня бед, моя маленькая мышка, - сказал он, отставляя пустую чашу. - Человеку отпущено лишь несколько лет, чтобы сплести свою судьбу, а неудач - бесчисленное множество.

- Речь о сокровищах? - спросила она.

- Да.

- Но это была всего лишь сказка.

Да, дважды рассказанная легенда, в которую он, Йемура, поверил, потому что ему необходимо было верить. В ее темных глазах он увидел несогласие. Она не одобряла уничтожения деревни. Никогда бы не сказала этого вслух, зная, что за подобные слова он мог бы избить ее, хлестнуть по спине конским кнутом. Но он видел ее мысли. Ее скрытые, едва уловимые нравственные принципы раздражали его. Он купил ее у тюрко-кипчакского раба за ее