DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

Сердце подскочило, голову сотряс запертый крик.

Кто-то сидел на мне! Забрался на грудь и давил. Серый, как сами сумерки. Худой и скрюченный, как палец. Спутанные волосы паутиной скрывали лицо, но глаза… Их взгляд вколачивал в мокрую постель.

Я плакал и просил, чтобы все закончилось. Но тишина оставалась неподвижной, не было ни звука. Только часы по-прежнему мерно тикали. Я едва дышал, но и сейчас помню – чуял землю и траву. Четкий запах, настолько, что казалось, будто песчинки грязи на простыне впиваются в кожу.

А затем оно опустило голову, звенящая тишина треснула – кто-то шмыгнул носом. Я завопил. Сердце сжалось, в глазах потемнело. Из этой темноты послышался бабушкин голос. Она звала меня, выдернула. Я подскочил, и крик оборвался в горле. Первые лучи солнца проникали в комнату.

– Отдышись, отдышись. Ох, мокрый весь! – Бабушка приглаживала мне волосы, она сидела на краю кровати, встревоженная, в ночной сорочке. – Все, успокойся, дурной сон.

Я взялся за грудь и заплакал. Бабушка поводила рукой по спине:

– Все, все, проснулся уже. Сейчас, погоди…

Она вышла из комнаты. Я утер слезы, шумно вдохнул, огляделся. Никого не было, никто не прятался в темных углах, да и темноты почти не осталось. За окном заголосил петух.

Вернулась бабушка, вручила мне кружку. Я с жадностью осушил ее. Снова отдышался, тело остывало. Затем она протянула крестик – маленький, серебристый, на тонком шнурочке.

– Зачем? – спросил я.

– На груди сидела? – Бабуля положила себе на грудь кулак. – Дышать не давала?

Ответить не смог, лишь, сдержав слезы, кивнул. Она надела мне крестик.

– Вӑпӑр-лӑпӑр приходил, злой дух. Давно о нем слышно не было, видать, перед тобой не устоял. – Бабушка улыбнулась, постучала узловатым пальцем по крестику у меня на груди. – Носи, не снимай, и больше не придет.

Я сжал крестик и глянул на нее. Видимо, слегка растерянно. Она усмехнулась, потрепала по голове:

– Ну, давай, чтобы наверняка. Сейчас.

Она снова отлучилась, а когда вернулась, отсыпала мне в ладонь угольков и золы из печи.

– Подойди к окну, выбрось на улицу и скажи: «Вăпăр урăх ан кил, вутлă кĕл сапатăп» [13].

Слово в слово повторив за ней, я швырнул золу в окно. Угольки бесшумно упали в траву, золу разметал ветер – ничего не случилось. Не вспыхнула защитная граница, не засияло силовое поле. Я отряхнул ладони.

– А кто это – вопор-лобор?

– Пакостник один, проказник мелкий, спать не дает, мучает и тем силы забирает. Раньше говорили еще, солнце и луну ест. Не зря, гляди-ка – ночью аккурат затмение было.

– А почему он?.. То есть за что?

Я отвернулся от окна. Бабушка заправляла постель.

– Да кто ж знает. В детстве рассказывали, мол, йомси веселятся, это бабки-шаманки, значит. Приходят по ночам напитаться, злой дух – он и есть злой дух. Ты, что ли, принес? – спросила она вдруг, чуть отодвинув подушку.

– Что? – выдавил я. Противные иголочки побежали по голой спине.

На простыне лежала черная веточка – короткая, шишковатая… как палец.

– Н-нет… – замотал я головой.

– Вӑпӑр оставил. – Бабуля подцепила веточку. – Гляди-ка, черная… как ночь. Так и есть, мы ведь его спугнули. Ну, ничего, мы его подарочек – в печку. Сгорит – и ему неповадно будет.

В полдень мы с Ромой сидели на лавочке во дворе, ждали, когда приедет мой отец. Рядом лежали рюкзаки с нашими пожитками, на дне моего так и покоилась пара книжек. Ромчик то и дело залезал в свой, доставая пирожок за пирожком, угощал.

– Видел Соплю?

– Нет.

И больше мы его не упоминали.

– Добро с тайника забрал? – спросил я, потому что и сам хотел, но побоялся.

– Нет, – бросил Рома. Мы переглянулись, каждый, казалось, подумал: «А вдруг там снова палец?» – Зачем? Пускай до следующего лета лежит, на то он и тайник.

В какой-то момент на улице за воротами поднялся шум. Кричала женщина, не по-русски, но понятно было, что она рассержена и, кажется, кого-то ищет. Я вновь подумал о мамаше Сопли и о том, что он ей все-таки нажаловался. Сердце забилось часто. Ромыч перестал жевать и тоже прислушивался.

– Долго еще твой батя ехать будет?

Я не выдержал, крикнул бабушке в распахнутое окошко:

– Бабуль, сколько времени?

Она выглянула на миг:

– Двадцать минут второго.

– Ты разбираешься, сколько это? Бесят, когда так говорят, – буркнул я.

– Наверное, час двадцать, я вышел в час.

– Черт. Обещал к двум, надеюсь, раньше приедет. Хоть бы уже.

Крики, приближаясь, сменились вдруг смехом, затем все смолкло. Я выдохнул, хотел было сбегать в туалет, когда Ромчик встал:

– Чё-то я устал ждать, погнали сразу на остановку, и бате твоему не придется по земле катить. Тачку же узнаешь свою?

Я кивнул. Сидеть здесь как на иголках и правда не хотелось.

– Ну все, отлично, а то тут на ямах и кочках подвеску угрохаешь на раз.

По улице топали молча. Когда же вышли из деревни, словно прорвало. Минут десять расписывали, кто чем займется в городе: футбол, баскетбол, видеопрокат, Sega, пляж, рыбалка. Теплицы в наши планы не входили, я надеялся, что папа все-таки сдастся. С надеждой всматривались в каждую встречную машину. Рома оборачивался ко мне, я мотал головой. Папа не спешил.

Когда проходили мимо лесопилки, повеселевший Ромчик поделился:

– Прикинь, бабуля Сопли, баб Фима, оказывается, так-то не слегла, как мы думали.

– И?.. – Смена темы мне не понравилась.

– Да не, просто мы с бабкой моей разболтались чё-то, и она рассказала, что ваще-то баб Фима пропала.

– И чё?

– Да ничё. Говорит, она ушла однажды из дома и не вернулась, ее, типа, искали и не нашли.

Я вспомнил бабу Фиму. В прошлые года она вечно зазывала Соплю домой, кричала на всю улицу. И мелкий послушно бежал, счастливый и довольный, в то время как мы, когда нас пытались загнать, постоянно ворчали. Голос у нее был сильный и резкий, мы всякий раз буквально подпрыгивали, притом что сама она была худощава, скрючена и хромонога. Волосы ее отчего-то всегда казались растрепанными, кос она не заплетала, а платков будто не признавала. А еще неизменно носила на поясе прикольный такой мешочек на кожаном шнурочке. И мы представляли, что у нее там может быть: золотые монеты, или махорка, или баночка соплей внучонка.

– А она не говорила, может, баб Фим… – начал я прежде, чем понял, что хочу спросить, и замялся.

– Чего? – заинтересовался Рома.

Зачем? Надо было просто дождаться отца и уехать, забыть.