Рассказы - Адам Нэвилл

Рэй ухватился за верх деревянной ограды.

— Пошел на хрен!

Джон опустил обе руки, хлопнув себя ладонями по бедрам.

Рэй начал кричать еще до того, как сел на автокресло на вершине костра.

Джон сунул в основание груды папоротника пылающий газетный рулон. Материал для растопки был пропитан бензином. Лицо Рэя стал обволакивать дым. Он обратил взгляд на кухню, чтобы призвать к милосердию.

Сквозь стеклянную панель кухонной двери Рэй увидел последнего пассажира, Гленроя. Перегнувшись через кухонный стол, старик обнимал другую, более темную и более расплывчатую фигуру. Которая спрятала от Рэя лицо, уткнувшись головой в отцовское плечо.

Рэй снова закричал, когда жар от огня взмыл вверх и опалил волосы на его обнаженных лодыжках. Он запрокинул голову назад, подставляя твари горло.

— Давай же!

Перевод: Андрей Локтионов

Дни наших жизней

Adam Nevill, «The Days of Our Lives», 2016

Тиканье на втором этаже стало гораздо громче. Вскоре я услышал, как наверху расхаживает Луи. Доски пола стонали, когда она неуклюже перемещалась там, где все тонуло во мраке из-за штор, не открывавшихся уже неделю. Должно быть, она появилась у нас в спальне и, шатаясь, проковыляла в коридор, по которому двигалась, перебирая по стенам тощими руками. Я не видел ее шесть дней, но легко представлял себе ее вид и настроение. Жилистая шея, свирепые серые глаза, рот с уже загнутыми книзу уголками и губы, дрожащие от невзгод, возродившихся в тот самый миг, когда она вернулась. Но еще мне было интересно, накрашены ли у нее глаза и ногти. У нее были красивые ресницы. Я подошел к подножию лестницы и посмотрел вверх.

Даже на неосвещенных стенах лестничного пролета сновала длинная, колючая тень ее кривляющейся фигуры. Самой Луи мне видно не было, зато воздух метался так же неистово, как и сама тень. И я знал, что она уже бьет себя ладонями по щекам, а затем вскидывает руки вверх над взъерошенной седой головой. Как и ожидалось, пробудилась она в ярости.

Раздалось бормотание, слишком тихое, чтобы я мог расслышать все, что она говорит. Но голос был резкий, слова вылетали со свистом, почти как плевки. Так что я мог лишь предположить, что проснулась она с мыслями обо мне. «Я тебе говорила… сколько раз!.. А ты не слушал… Бога ради… да что с тобой такое?… зачем нужно было быть таким упрямым?… все время… тебе говорила… раз за разом…»

Я надеялся, что она будет в лучшем настроении. Прибирался в доме больше двух дней, тщательно, но так, чтобы успеть к следующему ее появлению. Даже стены и потолки помыл, всю мебель передвинул. Протирал, подметал и пылесосил. Не приносил в дом никакой еды, кроме караваев дешевого белого хлеба, яиц, простых галет и всяких ингредиентов для выпечки, которыми так и не воспользовался. Отпарил и отмыл дом кипятком, лишил здание всех его развлечений, кроме телевизора, который ее забавлял, и маленького керамического радио на кухне, которое с 1983-ого года не принимало ничего кроме канала «Радио Два». Наконец, стер со снятого нами дома все внешние признаки радости, равно как и все, что ее не интересовало, и то, что осталось от меня самого, и о чем я постепенно забывал.

Последнюю стопку книг, представлявших для меня интерес — все красочное и порожденное воображением, позволившее мне пережить этот огромный отрезок времени, то, что жгло мне грудь и внутренности, будто мое тело прижималось к горячей батарее — вчера я, наконец, убрал с полки и сдал в благотворительные лавки на побережье. Теперь оставались лишь древние рисунки для вышивок, пособия по садоводству, редкие энциклопедии по выпечке, религиозные памфлеты, старые социалистические воззвания, полностью устаревшие версии имперской истории и подобное неудобоваримое чтиво. Выцветшие корешки, плотная бумага, пахнущая непроветренными комнатами. Покрытые лепрозными пятнами, вызывающие мигрень напоминания. О чем? О ее времени? Хоть Луи никогда и не смотрела на них, я вполне уверен, что эти книги никогда не имели никакого отношения ко мне.

Уйдя от лестницы, я подошел к окну в гостиной. Впервые за неделю распахнул шторы. Без какого-либо интереса посмотрел на искусственный ирис в зеленой стеклянной вазе, чтобы отвлечь внимание от небольшого, квадратного садика. С того момента, как раздалось тиканье появились и другие, и мне не хотелось смотреть на них. Одного взгляда во двор было достаточно, чтобы убедиться в присутствии основательно прогнившей коричневатой змеи. А одна все еще извивалась, поблескивая своим бледным брюшком, на лужайке под бельевой веревкой. Две деревянные птицы со свирепыми глазами клевали змею. В серванте рядом со мной маленькие фигурки черных воинов, купленных нами в благотворительной лавке, принялись колотить своими деревянными ручками по кожаным барабанчикам.

На террасе, внутри старой конуры, уже много лет не видевшей собаки, я мельком увидел бледную спину молодой женщины. Я знал, что это та девушка, чье лицо в очках видел на газетной полосе с броским заголовком над картинкой унылого мокрого поля возле дороги. На прошлой неделе я обратил внимание на эту молодую женщину из окна автобуса и быстро отвернулся, сделав вид, что заинтересовался пластиковым баннером, натянутым над входом в паб. Но было слишком поздно, поскольку Луи сидела рядом и заметила мой искоса брошенный взгляд. Она сердито сорвала обертку с цилиндрика ментоловых конфет, и я понял, что девушке на обочине дороги грозит большая беда.

«Я все видела», — коротко сказала Луи, даже не повернув головы.

Я хотел, было, спросить: «Что именно?», только это ни к чему хорошему не привело бы. Слова раскаяния застряли у меня в горле, будто я проглотил большую картофелину. Но теперь я знал, что девушка была задушена ее же собственными колготками цвета слоновой кости и засунута в собачью конуру у нас в саду. Должно быть, этот случай и стал причиной расстройства Луи, а также причиной того, что она ушла от меня на целую неделю.

Только сейчас Луи спускалась по лестнице, издавая звук, будто большая кошка откашливает шерсть, поскольку ей не терпелось расквитаться со мной за все обиды, накопившиеся со времени ее последнего визита.

Тиканье заполнило гостиную, проникнув мне в уши и вызвав запах линолеумного пола в детском саду, куда я ходил в семидесятые. Я вспомнил, как регулировщица уличного движения улыбалась, когда я переходил дорогу с кожаным ранцем, хлопавшим меня по боку. Увидел лица четырех детей,