Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

— А ты хотя бы знаешь, где твоя часть сейчас сражается?

— Разумеется. На Валдае.

— Если ты выполнишь свой преступный замысел, я прикажу не снабжать Валдай продовольствием.

— Ну, это уж вы совсем заврались, товарищ генерал! — рассмеялся Василий Артамонович.

Но Повелеваныч не привык сдаваться. Он разузнал, где именно Арбузов должен будет проходить медкомиссию, и подговорил личного сталинского эскулапа, чтобы тот приказал врачам категорически не выписывать шеф-повару столовой ГИУ разрешение на фронт.

Через неделю, вернувшись на Тверскую-Ямскую, Драчёв был тяжело ранен запахом водки и курева. Оказалось, это любезнейший Василий Артамонович сидит в своей комнате, курит и пьет водяру, закусывая корочками от черного хлеба. На столе перед ним лежал отстегнутый протез. При виде хозяина квартиры Арбузов обратился к кому-то невидимому:

— Извольте видеть, явился. Вот сейчас ему протезом по башке!

— Как так? Василий Артамонович! Сроду такого не бывало. Ты и алкоголь, да еще и табачище!

— А скажите честно, преподобный Павел Иванович, это вы подговорили комиссию?

— Да, я, и не скрываю! — с вызовом ответил главный интендант. — Поскольку ты нарочно стремишься снова подставить свою жизнь под немецкие пули. Что это за любовь такая, если она тащит человека в погибель!

— При чем здесь любовь? — зло спросил Арбузов, наливая себе еще полстакана водки. — Любовь к солдатам. А не то, что ты думаешь.

— Немедленно прекратить пить и курить! Ты же раньше не употреблял.

— Раньше? Употреблял. А потом бросил и то и другое. Для улучшения вкусовых рецепторов. А теперь мне начхать! — Василий Артамонович намахнул водки, чиркнул спичкой и закурил новую папиросу. Хотел принять позу эдакой независимости, но качнулся и чуть со стула не шваркнулся.

— Немедленно прекратить этот балаган! — топнул ногой Повелеваныч.

Но тот в ответ только ухмыльнулся с вызовом:

— Не запугаете. Что, мне съехать с вашей квартирки? Да хоть сейчас!

— Голубчик, — взмолился Драчёв, — у тебя нервный срыв. На почве самовнушения, что ты никому не нужен.

— А мы все никому не нужны! — воскликнул горестно повар.

— Глупости, — не оставлял попытки его урезонить главный интендант. — Я снабжаю нашу доблестную Красную армию, ты кормишь моих сотрудников, стараясь скрасить жизнь людей изысканными блюдами. Причем творишь из ничего. Успокойся, Вася! И прекрати, умоляю. Сколько там у тебя еще папирос осталось?

— Три.

— И водки на один глоток. Допей, докури и ать-два спать.

— А вот и нет! — продолжал бесчинствовать Арбузов. — Жизнь не имеет ровно никакого смысла. Я всю жизнь творю шедевры кулинарии, а люди их — ам! — и нету. Сходили в сортир и забыли. И про них, и про меня вместе с моей кулинарией.

— Не забыли, а запомнили навсегда, чем ты их угостил.

— И что толку?

— А то, что ты через изысканные блюда проявляешь любовь к человеку. А это и есть то, ради чего мы созданы Богом.

— Каким еще Богом, Павел Иванович, опомнись!

— Ну, не Богом, а кем-то там, кто вместо Него. Ведь вместо Него пока что никого не придумали.

— И не надо никого придумывать, потому что все бессмысленно. Ам! — и нету. Ни еды, ни нас с тобой.

— Да как ты смеешь говорить такое! Я снабжаю Красную армию всем необходимым для великой грядущей Победы.

— И Валдай?

— И Валдай. Да это я нарочно так сказал про Валдай, потому что не хочу, чтобы ты на фронт отправлялся.

— А куда же мне прикажешь отправляться?

— Сейчас в кровать. Допей, докури и шагом марш дормир в потемках. А когда придет наша великая Победа, я скажу Сталину, чтобы на победном пиру главным поваром был Василий Артамонович Арбузов. А Сталин, между прочим, мне симпатизирует.

— Сталин? Зачем же тогда он живет в Кунцеве, если оно в честь Кунца названо?

— Глупости не городи. Кунц здесь ни при чем. Вот он точно пустышка, ам! — и нету его.

— Кунц это скунс, он всюду свою вонь распространяет. Э-э-э, милый Павел Иваныч, я читал про скунсов. Они от страха из заднего прохода выпускают вонючую маслянистую жидкость. Вонь невыносимая. Я не нюхал, но в книге написано, что просто ужас. И если хоть капля попала на одежду, то лучше эту одежду сразу сжечь. Потому что эту вонь ничем не вытравишь.

— А что, это идея! — вдруг усмехнулся Павел Иванович. — Надо набрать этой жидкости и сделать бомбы. Взрыв — и все немцы в вонючей гадости.

— Ну, нет, потом еще воюй с такими вонючками, — возразил Арбузов, и брезгливость исказила его лицо. — Эта идея плохая, и ты ее дальше своей квартиры не распространяй.

— Ты настолько пьян, что перестал понимать юмор.

— А зачем нужен юмор? Хи-хи, ха-ха, а толку никакого.

— Не скажи. Улучшает настроение. Забываешь о невзгодах. Вот, помнится, мы приехали в Сочи, стали в море плавать, а Ната спросила: «Каких камней не бывает в море?» Стали думать, а и вправду, каких?

— Бриллиантов, — предположил повар.

— У кого-нибудь бриллиантовое ожерелье было на шее, оторвалось — вот тебе, пожалуйста, и бриллианты в море появились.

— Тогда каких же?

— Сдаешься?

— Сдаюсь.

— Как проигравший, дай слово забыть про фронт.

— Не дам! Так каких там камней не бывает в море?

— Сухих!

— Сухих? А ведь и точно! Это Ната придумала?

— Она самая.

— Ах ты, лапочка! Ты смотри, какая умная девочка. Дай мне еще раз посмотреть на ее фотокарточку.

Он посмотрел на снимок, поцеловал на нем Нату, хотел за ее здоровье допить остатки водки, но не нашел на столе стакана и сдался. Уже не взирал на Повелеваныча с дерзкой ухмылкой и не злился на него за то, что тот подговорил комиссию. Его развезло так, что он стал икать:

— Сух-ик! Нет в море сух-ик!

Снова закурил и стал клевать носом, чуть скатерть не прожег папиросой. Драчёв вытащил ее из его ослабевших пальцев и затушил, поднял Арбузова со стула и потащил к кровати. Тот вел себя покорно, как ходячий багаж, хоть и колченогий, и уже вскоре спал пьяным сном в постели, а протез, принесенный заботливой рукой главного интенданта, спал рядом.

В пять часов утра, когда июньский рассвет слегка озарил всю