Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

Жуковым в Монголии и перевод на преподавательскую работу три года назад. Неужели Жуков мстит? Не может быть, он не такой мелочный. Помнит, конечно, про япону мать, но не станет изобретать столь гнусную интригу. Хотя... Сурков прибыл на Халхин-Гол вместо Драчёва. Потом Павел Иванович однажды спросил его, как ему работалось при Жукове, и немногословный Константин Вениаминович коротко ответил:

— Умолчу.

Не исключено, что Жуков, с подозрением относившийся ко всем интендантам, и его как-то обижал. Может, Сурков тоже послал его к матери всех японцев, кто знает. И вот сейчас, учитывая, что Сталин раздражен провалом большого контрнаступления и обстановкой на фронтах, Жуков решил так отомстить?

И все-таки нет, никак не вязалась подобная подлость с образом грубого, но, безусловно, выдающегося полководца, каковым видел его Драчёв.

В июне Хрулёв мрачно сообщил, что к делу о срыве снабжения 50-й армии пристегнули начальника организационно-планового отдела Управления тыла полковника Комлева, начальника автодорожного отдела Самошенкова, начальника отдела ГСМ Лисицына и начальника отделения по хлебопечению Хохлова. Состоялся суд...

— Суд?! — воскликнул Павел Иванович.

— Суд, — уронил это тяжелое слово Андрей Васильевич, и оно ударилось о крышку его стола, как чугунное ядро, как мерзлый ком земли о крышку гроба. — Сурков, Нарышкин и Комлев приговорены к расстрелу. Остальные каждый на десять лет лишения свободы. Все осужденные лишены воинских званий.

— Которых к расстрелу — расстреляны?

— Еще нет. Временно исполнение приговоров отложено.

— На какой срок?

— До окончания войны. Учитывая сложившуюся обстановку.

— Слава богу! Еще есть время доказать их невиновность!

Глава тридцать первая

Чайковский или Вагнер?

Слова «обстановка на фронтах» снова, как в 1941 году, произносились всеми с тревогой и горечью. Она, эта проклятая обстановка, к середине 1942 года и впрямь складывалась хуже некуда. Немцы, отброшенные от Москвы, вовсе не собирались снова на нее наступать, и наше военное руководство неправильно предсказало направление главного удара кампании второго года войны. Войска вермахта со стороны Курска и Харькова пошли в наступление на Воронеж и область Войска Донского, устремившись к берегам Волги, на Кавказ, к бакинским нефтяным месторождениям. Согласно новым предсказаниям, если они и пойдут на Москву, то не с запада, а с юга, со стороны Воронежа, Липецка и Тамбова, через Рязань. Поток возвращающихся в столицу беженцев тотчас иссяк. Жена и дочери главного интенданта тоже намеревались летом вернуться в Москву, как только Ната окончит школу, но отец категорически запретил им покидать Новосибирск, объясняя это конечно же не обстановкой на фронтах, да и вообще никак не объясняя. Сами догадаются, ведь в сводках не скрывалось о наступлении врага на Воронеж. Павел Иванович повесил на стене огромную карту СССР, на которой почти каждый день передвигал наклеенные на булавки флажки, красные — советские и черные — немецкие. Мария Павловна писала, что они тоже завели себе такую, и, когда красные флажки передвигались на запад, девочки кричали «ура!», хлопали в ладоши и пели: «Гремя огнем, сверкая блеском стали...», а когда черные перемещались на восток, они плакали.

Сводки передавал по радио диктор Левитан, его голос нравился Сталину. С начала Второй мировой войны Левитан регулярно зачитывал донесения геббельсовского информационного агентства об успехах Германии в Европе и Африке, даже 22 июня 1941 года началось с того, что левитановский голос озвучил реляцию о победах Роммеля в Северной Африке, и уж потом Молотов объявил о вторжении Гитлера на территорию СССР. Вторая мировая война, придя в Россию, переоделась в Великую Отечественную, а голос Левитана становился грозным, как музыка полета валькирий Вагнера, когда сообщалось о наступлении вермахта, и торжественным, как «Увертюра 1812 год» Чайковского, когда диктор объявлял об успехах Красной армии. Так вот, если зимой и весной сорок второго чаще звучал Чайковский, то летом снова вторгся Вагнер.

Однажды Драчёв спросил Арбузова:

— Как думаешь, кто победит, Чайковский или Вагнер?

И Василий Артамонович сразу догадался:

— Конечно, Чайковский! Потому что легкий, как птица. Не случайно он от чайки. А Вагнер тяжеловесный, как вагон с чугуном. Я нисколько не сомневаюсь, что снова победит Александр Невский, а псы-рыцари под лед провалятся.

— Да, Вагнер должен проиграть Чайковскому. К тому же он и мой антипод. По ту сторону фронта главным интендантом вермахта является как раз человек по фамилии Вагнер.

Хорошо, что Арбузов временно поселился у Драчёва: с полуслова друг друга понимали, и повар скрашивал одиночество интенданта, тоскующего по жене и дочкам. Вместе они переехали из Потаповского переулка на Тверскую-Ямскую, стали обживать новую квартиру.

И вдруг словно мороз среди лета:

— Павел Иванович, обещай, что не будешь сердиться.

— Вот терпеть не могу этого предисловия! — рассердился Драчёв. — Бывало, дочки: «Папочка, обещай, что не будешь ругаться», — значит, или кошку подстригли, или на стене нарисовали «Явление Христа народу». Говорите прямо!

— На фронт хочу.

— Так я и знал!

— По ночам снится. Будто я приполз на передовую с пустым термосом. Бойцы спрашивают: «Где борщ? Где каша?» А я не могу признаться, что вместо них накормил интендантское ведомство. Однажды даже приснилось, будто они, как птенцы в гнезде, рты разевают, и рты эти желтые-прежелтые!

— Да как же ты на протезе?

— А про летчика Кузьмина слышал?

— Нет.

— Ну здрасьте! Старший лейтенант Кузьмин Георгий, ас, в прошлом году осенью был сбит в воздушном бою, получил ранения обеих ног, да еще потом и обморожение. В госпитале ампутировали одну ступню и треть другой ступни. Но научился ходить в специальной обуви и весной этого года вернулся в строй. Погоди, у меня есть вырезка из «Красной звезды».

— Да, вспомнил, ты мне ее уже показывал. Только что проку?

— Как это что проку!

— А так, что я тебя на фронт не отпущу.

— Не имеешь права.

— Да я на тебя напишу рапорт, что ты отказываешься кормить служащих Главного интендантского управления.

— Ты же не Кунц.

— Нет, но и ты не хами.

— Разве я хамлю?

— Конечно. Я его устроил на чудесную должность, а он — на фронт! Приобрел для него чудодейственный протез, а он этим спешит воспользоваться в своих коварных целях. Расцениваю это как предательство. Рапорта я, конечно, писать не стану, но из друзей тебя вычеркну.

— Не вычеркнешь.

— Почему же не вычеркну?

— Не имеешь права.

— Ты просто пользуешься моим добросердечием. А это и есть хамство.

—