Вечный день - Юлиус Фучик

«До чего же глупо, — подумал он, — что человеку больше всего хочется жить, когда он теряет всякую надежду. Как клещ цепляется он тогда за жизнь, изо всех сил держится за нее».

В землянку вбежал Грубош.

— Будем раненых вывозить, — крикнул он, — санки на всех заготовлены.

Папарчик вскочил. Все сразу пришло в движение. Партизаны и легкораненые бойцы стали выносить своих беспомощных товарищей и укладывали их на санки, а потом впрягались в них и тащили прочь.

Хорошая идея дорога, а этой просто цены не было. Едва караван с ранеными тронулся, немцы прорвались к землянкам. Но стрельба доносилась и из-за горы, с севера. Слева круто уходила вверх гора, а справа была дорога с узкоколейкой.

«Куда же теперь? — подумал Папарчик. — Спуститься разве в долину к поезду?»

Он остановился, посмотрел вниз направо и махнул рукой. Нет, пожалуй, там могут быть немцы. И понял, что немцы повсюду, они перекрыли все пути, все, до последней лесной тропки.

Стрельба раздавалась уже со всех сторон, и Папарчик ощутил еще большую беспомощность и страх. «Держись, — убеждал он самого себя, — спасения ждать неоткуда». Как странно. Будет всходить и заходить солнце, весной бекасы будут тянуть свою песню на вечерней зорьке, осенью форель пойдет в горы на нерест, корова отелится, будут кудахтать куры, может быть, дочка все же выйдет замуж, но все это будет уже без него.

Сердце его болезненно сжалось, в голове мелькали мысли одна мрачней другой. Уж лучше сразу принять пулю, слава богу, есть еще у него. Коли от смерти не уйти, пусть она будет легкой. Раскаленные кочерги и гвозди, кожаные плетки со свинчаткой, ножи и зажигалки, горящие сигареты в веки, иголки под ногти, удары кованых сапог в живот и, наконец, последний удар прикладом в затылок. Обо всем этом он слышал не раз, и сейчас это приводило его в ужас.

Наверное, только музыкант с абсолютным слухом сумел бы определить по грохоту орудий, взрывам гранат и трескотне пулеметов и автоматов, что же происходит вокруг этой заснеженной долины. Звуки выстрелов и разрывов переплетались, сливались и разделялись, как многоголосое эхо весенней грозы. И все-таки эта страшная музыка придала Папарчику немного смелости: значит, наши еще держатся и бьют немцев.

Грубош на бегу задержался у ветхих дровней, на которых Папарчик тащил Порубена, и выругался.

— У них снарядов для пушки нет.

Оглядев белый склон, во многих местах уже почерневший, он сказал:

— Спустимся с ними к поезду.

— А немцы? — шепотом выдавил Папарчик.

— Стрельба намного ниже, — неуверенно ответил Грубош. — Ну, пошли, министр. И я с вами прокачусь.

Когда вниз по склону один за другими стали спускаться санки, солнце уже почти скрылось за горами.

Тяжелые дровни Папарчика на дубовых полозьях прокладывали путь, за ними скользили санки поменьше. Вскоре все благополучно спустились в долину. Бойцы помогли раненым забраться в вагон.

Папарчик поднялся на паровоз. Странно, что Гажика нет на месте. Почему он бросил паровоз? Но, выглянув из окошка и присмотревшись, он увидел пробоины на поверхности котла. Грубош тоже увидел простреленный котел и махнул рукой. Теперь все. Без паровоза им крышка. Некоторое время он вслушивался в приближающуюся стрельбу, потом с винтовкой в руке быстро поднялся по железным ступеням в кабину.

— Ребята, приготовить винтовки! — крикнул он с напряженным лицом.

— Вот не повезло. — Папарчик покачал головой. — А ведь всех могли бы вывезти. Двадцать жизней!

— Будем ждать и отстреливаться, — бросил Грубош. Тут на склоне мелькнули какие-то фигуры. Они залегли на опушке и открыли огонь вниз вдоль долины.

— Наши! — воскликнул Грубош. — Только мало их!

— Эй, вы, в поезде! Чего не стреляете? — донесся оттуда голос майора Янчуры, и, когда из-за поворота выскочило с десяток немцев, из вагона дали залп партизанские винтовки. Усилилась стрельба и с опушки, и трое немцев повалились в снег. Остальные, продолжая отстреливаться, отошли.

У поезда засвистели пули.

— Убей меня! — кричал из загона Порубен. Папарчик перелез в вагон, колени у него тряслись. Превозмогая страх, пытался он найти какие-то слова ободрения.

— Тише! Все будет хорошо, спасут нас, — повторял он и вдруг услышал над горами гул самолетного мотора. Папарчик не знал, чей это самолет, он даже не выглянул из окна, но весело крикнул:

— Слышите, ребята! Самолет! Это русские, они нас отобьют.

А на повороте бушевал бой. Горстка партизан во главе с Янчурой не давала подняться немцам на правом фланге. Группа Андрея держала их под прицелом из-за ручья, да и с поезда стреляли.

«Одолеют нас, передушат, как цыплят, — думал Папарчик, стискивая зубы. — Только мы так просто не дадимся».

В окошко он увидел, как к поезду с ручным пулеметом в руках бежал Мрнчо.

— Быстрее! — крикнул ему Папарчик.

— Бегу, министр, — ответил Мрнчо, но тут же замер, выронил из рук пулемет и упал навзничь.

— Убили, — закричал Папарчик и словно лунатик спустился на полотно. Пригибаясь, подбежал он к Мрнчо, встал перед ним на колени, расстегнул ему ворот, испачкав руки кровью, машинально вытер их о его ватник и прошептал: — Все.

Когда над головой Папарчика засвистели пули, он пополз по снегу обратно к насыпи, волоча за собой пулемет. Затем залег под прикрытием поезда, но не сразу смекнул, как пользоваться пулеметом, и возился с затвором, пытаясь извлечь из памяти то, чему его учили когда-то в армии.

Приладив пулемет за выступом рельсов, Папарчик нажал на спуск и дал очередь. Вторую очередь Папарчик послал в трех альпийских стрелков. В двух он попал, а третий уполз назад.

— Никуда отсюда не уйду, — твердил Папарчик про себя, — и их не подпущу к поезду.

Однако немцы почему-то не показывались, и стрельба на минуту стихла.

— Шикарное оружие, с таким грех сдаваться, — подумал вслух Папарчик, — но сила на их стороне.

Он прислушался к отдаленному гулу моторов. «Танки, что ли? Видать, уже свернули сюда с шоссе. Теперь нам крышка». На глаза навернулись слезы, когда он вспомнил о своих. Не видать ему их больше. Конец пришел, и не только он погибнет, но и раненые. Если б хоть их спасти!

Солнце уже зашло, и только гребень Прашивой розово светился.

«И горы больше не увижу», — подумал Папарчик, разгребая пальцами землю под снегом. Она уже оттаяла, и Папарчик горько усмехнулся: глядишь, его так не бросят, похоронят; яму-то уже можно выкопать. Мысль о смерти жгла сердце, будто раскаленное железо.

Танки ревели совсем близко, где-то сразу за поворотом. Раздался залп, стрельба усилилась, но немцы не показывались. Потом наступила тишина, и