Вечный день - Юлиус Фучик

то нежным и мягким; ноздри вздрагивали, лоб покрылся каплями пота. Он часто и прерывисто дышал, и дыхание словно повисало в густом тумане, руки, судорожно сжимавшие автомат, дрожали. Петер крепился изо всех сил, чтобы не дать воли своим чувствам.

— Пете-ер! — снова раздался голос, уже совсем близко, у самого склона.

— Она знает?.. — сурово бросил Семен, строго взглянув Петеру в глаза.

— Нет, я ей ничего не говорил. Наугад идет.

— Кто знает, одна ли она, — тихо заметил Антонин, — нет ли за ее спиной немецких автоматов?

— Она бы не пошла, — возразил Петер, — я ее знаю. Скорее умерла бы.

— Не забудь о ребенке, — вмешался Ондриш, — немцы на все способны!

— Все равно не пошла бы, — стоял на своем Петер.

Зов раздался снова. Он долетал из тумана, как с того света, неведомого и страшного. В нем слышались боль и отчаяние, надежда и мольба. Все — в одном слове, в его имени.

— Пойдем отсюда, — решительно сказал Петер и зашагал к Жабьим камням; остальные двинулись за ним. Там они залегли и лежали неподвижно, словно были неживые или высеченные из камня.

Никто не проронил ни звука. Они долго прислушивались, но зов не повторился. Все думали об одном: возможно, она — или они — уже у землянки. Их чувства обострились до предела, как у зверя, которого преследует охотник. Голосов не было слышно. Если б не туман, они бы все видели как на ладони, а теперь приходилось полагаться только на слух.

— Одна она, бедняжка, — прошептал Петер.

Он надеялся, что холодный октябрьский воздух передаст этот шепот жене. Слабый крик еще раз прорезал туман, словно пытаясь преодолеть его, потом все стихло.

Из-за Высоких Татр поднималось солнце. Туман уходил в долины, и серый лемех Острого Верха вынырнул из седого моря тумана, словно хариус за мушкой, а затем снова скрылся.

Партизаны вернулись в землянку. Григорий присел к ящику и разложил карту. Проведя рукой по усам, он шумно вздохнул и углубился в план операции, нарисованный на листке бумаги, время от времени сверяя его с картой. По его распоряжению Йожко сбегал к Юрку уточнить кое-какие данные. Когда он вернулся, Григорий объяснил каждому его задачу.

— Надо осмотреть место засветло, — заключил он.

— Мы ведь хорошо знаем окрестности, — возразил Михал.

— Мало ли что, надо еще раз как следует все прикинуть, это не лишнее.

— Нелегкая задача, — проворчал Ондриш, оттопырив губы, — как туда попадешь засветло?

— Ясно, что немцам в пасть не полезем, — ответил Петер.

— Обойдем вон там, — сказал Семен и показал рукой в сторону Острого Верха, Просечной и лесов, протянувшихся под ней; горы еще не были видны, но все поняли, как им идти. Но когда — не сказал.

— Да разве туда пройдешь засветло? — не унимался Ондриш. — Ведь там голая местность; пока доберемся до Пустомарской горы, нас всех перестреляют.

Григорий сердито повернулся к нему:

— Кто сказал, что пойдем засветло, а? — И, подняв коротко остриженную голову, он положил руку на плечо Антонину, сидевшему рядом. — Если мы хотим засветло осмотреть все с Пустомарской горы, это не значит, что и идти надо засветло, ясно?

Теперь все поняли.

— А-а, — воскликнул Йожко, — ну конечно!

— Ну конечно, — усмехнулся Петер.

— А ты небось тоже не сразу сообразил, нечего теперь прикидываться умником.

Йожко восхищенно подумал о Григории — до чего все ловко придумано! И уже раскрыл было рот, чтобы сказать Григорию об этом, да застеснялся.

До самого вечера проговорили о предстоящей операции. Обсудили все возможные варианты, все детали — взрывчатка, подход к мосту, отход. Под конец Григорий точно распределил обязанности, с тем чтобы утром, осмотрев мост с Пустомарской горы, внести лишь небольшие коррективы.

Когда солнце спряталось за Хоч и небо, словно укрываясь на ночь, затянулось серым покрывалом редких, почти прозрачных облаков, партизаны стали спускаться с Ястраба в том же направлении, куда утром ушла жена Петера. Над крутым обрывом Ондриш поскользнулся, и лавина камней едва не увлекла его за собой.

— Черт побери, — выругался он, уцепившись за выступ скалы, — на черта столько камней расплодилось?

— Передавай внизу привет, — засмеялся Михал.

Когда они дошли до Квачанской долины, совсем стемнело.

— Ну, теперь можно ступать спокойней, дорога здесь легче, но, правда, и опасней. Осторожно, — предупредил Петер, оглянувшись; зная здешние места лучше всех, он все время шел первым. Партизаны растянулись длинной цепочкой.

Они прошли межами мимо пяти деревень, изредка на пути попадались перелески. Было темно и тихо, лишь иногда кованые ботинки позвякивали на камнях. Далеко за полночь партизаны достигли вершины Пустомарской горы.

Наступило пасмурное октябрьское утро. Сквозь ветви елок они в полевой бинокль осмотрели территорию.

— Колючая проволока, — прошептал Григорий, глядя в бинокль, — но всего один ряд, можно перепрыгнуть. А тех двоих и без бинокля видно.

Бинокль переходил из рук в руки.

— А не лучше ли пройти берегом ручья? Там кустарник, — заметил Антонин.

— Не стоит идти наугад, — ответил Григорий. — Сделаем как решили. А сейчас — айда в укрытие. Петер, где же хата?

Подошел Петер, и Григорий спросил, держа в руке план:

— Хорошо рассмотрели свои позиции?

Все молча кивнули и снова посмотрели в сторону пустомарского моста.

— Ну, хорошо, а теперь, Петер, веди.

Петер пошел впереди, остальные — за ним. Они вышли из ельника, и Петер указал на низкий сарай с гонтовой крышей. Из слухового оконца, вырезанного в виде звездочки, торчала свежая еловая ветка.

— Видите — ветка, значит, можно идти. Идемте.

Они осторожно спустились по крутому склону, исхоженному коровами и усыпанному колючками чертополоха, и как тени проскользнули вдоль ограды к калитке за сараем. Калитка была открыта. Они прошли через двор прямо к распахнутым дверям сарая. Внутри стояла ручная соломорезка, за загородкой на душистом сене лежало трое новых граблей.

С минуту постояли. Слышно было, как рядом, в хлеву, корова, пофыркивая, чесалась о кормушку. Запах навоза смешался с ароматом сена.

Внезапно скрипнула дверь избы, и на крылечко, припадая на правую ногу, вышел старик в старой замасленной безрукавке. Корова сразу замычала, словно узнав его по походке.

— Иду, иду, моя хорошая, — приговаривал старик, — проси, проси, уже время.

Петли дверей взвизгнули, и старик вошел в хлев. Он похлопывал корову и мурлыкал себе под нос. Затем вошел в сарай, в знак приветствия поднял руку к седой непокрытой голове и быстро оглядел партизан. Он ничуть не удивился.

— Ну-ну, все в порядке. — И поздоровался со всеми, как со старыми знакомыми. — Нету их тут, — продолжал он, — вечером были в корчме пятеро, да еще до полуночи ушли на станцию. Только на машинах проезжают, носятся без конца. Редко когда остановятся, разве спросить что-нибудь.