Вечный день - Юлиус Фучик

Ахметова, но сразу же исчезли. Еще какое-то время сквозь гул стрельбы он чувствовал рядом сдавленное дыхание, гулкий топот ног, а потом все это поплыло дальше, к кирхе, где, не утихая, гремели выстрелы.

«Где Бабич?» — снова вспыхнула забытая мысль, и беспокойство за судьбу взвода заставило его напрячься, пошевелиться. «Что же это такое?» — сверлил его немой вопрос. «Убит, убит», — говорил кто-то в нем, и неизвестно было — то ли это о Бабиче, то ли о нем самом. Он понимал, что с ним случилось что-то плохое, но боли не чувствовал, только усталость сковала тело да туман застлал глаза, не давал видеть — удалась ли атака, вырвался ли из парка взвод…

После короткого провала в сознании он снова пришел в себя и увидел небо, которое почему-то лежало внизу, словно отражалось в огромном озере, а сверху на его спину навалилась площадь с редкими телами прилипших к ней бойцов.

Он повернулся, пытаясь увидеть кого-нибудь живого, — площадь и небо качались, а когда остановились, он узнал кирху, недавно атакованную без него. Теперь там уже не было слышно выстрелов, но из ворот почему-то выбегали автоматчики и бежали за угол. Закинув голову, сержант всматривался, стараясь увидеть там Натужного или Ахметова, но их не было, зато впереди всех возле угла он увидел новичка Тарасова. Пригнувшись, этот молодой боец ловко перебегал улицу, затем остановился, решительно замахал кому-то «сюда, сюда!» и исчез, маленький и тщедушный рядом с высоченным зданием кирхи.

За ним побежали бойцы, и площадь опустела. Тогда сержант в последний раз вздохнул и как-то сразу и навсегда затих.

К победе пошли другие…

Перевел с белорусского М. Горбачев.

Тина Донжашвили

РЯДОВОЙ МАТВЕЙ МАРЬЯХИН

Был последний год войны. Год уже предопределенной победы Добра над длительно беснующимся злом. Но конец той беспощадной битвы пробивался сквозь ожесточенный артиллерийский ураган, зарево пожарищ и дыма, сквозь предсмертный стон бесчисленных жертв поединка двух миров.

Гвардейская танковая дивизия, после двухдневных кровопролитных боев прорвав оборону противника, вышла к юго-западу Кенигсберга.

Медсанбат, утяжеленный большим количеством раненых, задерживался. Персонал работал круглые сутки, торопясь оказать раненым помощь и отправить их в тыл. Но поток раненых не прекращался, и начальник медсанбата нервничал: командиру гвардейской дивизии свойственны глубокие рейды в тыл врага, замешкаешься тут, поди потом догоняй его! А тут еще капризы всякие да чертовы упрямцы!

«Чертов упрямец» — это и рядовой Матвей Марьяхин. Его доставили с рваным осколочным ранением мышц бедра еще при освобождении литовского города Вайноде. Марьяхина подготовили к отправке в тыловой госпиталь, но не тут-то было! Он наотрез отказался от эвакуации. Упорство его не сломили ни уговоры, ни приказы. Всякий раз, когда медсанбат готовился к передислокации, он твердил:

— Если я вам в тягость, езжайте хоть к черту на рога, я и без вас доберусь куда мне надо!

И вскоре все убедились, что он не уедет назад, в тыл, ни на шаг не отстанет от медсанбата, который шел вперед, вслед за дивизией.

Рана Марьяхина, поначалу кажущаяся пустяковой, не заживала — бедру с рваными мышцами необходим был покой, а говорить о покое в медсанбате, который неотступно следовал за дивизией, стремительно наступающей на врага, было просто смешно. Как часто на войне из-за чрезмерной реальности смешным казалось далеко не смешное!

Бывало, медсанбату удавалось оставить Марьяхина на попечении пришедшего на смену ему госпиталя, но спустя некоторое время Марьяхина обнаруживали на дороге, на которой он поджидал медсанбат, обхватив ладонями свое раненое бедро.

В конце концов в медсанбате решили добиться скорого его выздоровления, чтоб отправить в часть — другого пути для Марьяхина не существовало, это уж точно! И весь персонал медсанбата, как бы сговорившись, старался поскорее вылечить Марьяхина, чтобы избавиться от него. Да, да, избавиться!

Он не вызывал к себе симпатий. Шел ему двадцать восьмой год. Был он большой и нескладный, с рыжинкой в быстро отрастающей щетине на впалых щеках. Угрюмый и замкнутый, он изредка вскидывал голову, и тогда в светло-голубых его глазах окружающие видели такую ненависть и злобу, что, казалось, он вот-вот кинется даже на того, кто оказывал ему помощь. И он не умел, да и не старался скрыть свою ожесточенность.

Тысячи раненых прошли через этот медсанбат за все время войны, и впервые персонал заботился о раненом лишь для того, чтобы поскорее избавиться от него. Ну и что же, что его доставили прямо с поля боя? Ну и что же, что за войну он хлебнул не один фунт лиха? Санитар, сопровождающий его, наспех сворачивая в клочок газеты махорку, рассказал, что дивизия, освободив белорусское село Яблонку, расположилась на двухчасовой отдых, а Марьяхин отпросился в соседнее родное село. Ушел на два часа обыкновенный солдат, а вернулся оттуда зверь зверем. Молчит все, а как посмотрит, мороз по коже пробирает. Что там было с ним, бог знает…

А было вот что:

Бежал Матвей в родное село, бежал радостный — сейчас увидит своих, оставит им сумку, набитую гостинцами, что ребята наказали передать сыну Васютке. Обласкает своих, и обратно. Теперь уж недолга разлука, до самой границы дошли…

Казалось, какая еще невидаль могла поразить солдата, перевидавшего на дорогах войны столько несчастья и горя?! Но видом сожженного своего села он был потрясен. Не только потому, что это было его родное село, а потому, что оно напоминало умирающего, покинутого живыми. И потому, что палящее солнце, застывшее в зените, лишало его тени. Где-то вдали что-то дымилось, в знойном мареве дым темным саваном стлался по земле. Могильными плитами высились черные дымовые трубы там, где прежде были избы. В мертвую тишину гвоздями вбивалось карканье сытого воронья, и висевшие на столбах мертвецы пустыми глазницами смотрели в отнятый у них мир.

Матвей пошел медленно. Он ступал осторожно. Ему казалось, что тяжесть его тела усиливала боль распятой земли. Он шел спотыкаясь и время от времени останавливаясь. Он ни о чем не думал, стоя у обрушенной стены и прислушиваясь к чему-то. До него с опозданием дошло, что слышит он человеческий голос, тихий голос женщины. Потом он стал различать слова и наконец стал вникать в смысл этих слов.

— Нельзя, лапушка, нельзя это кушать, малыш. Дай, положим в ямку, вот так… И сверху присыплем землицей, вот так…

За стеной Матвей увидел: женщина сломанной лопатой бессильно ковыряла землю. Рядом с ней стоял ребенок и зачарованно смотрел на яблоки, лежавшие в подоле его рубашонки. Он брал по одному яблоку и подносил ко рту. Женщина перепачканной рукой гладила его