Вечный день - Юлиус Фучик

— Потерпи, голубочек, совсем-совсем немножко потерпи, и вместо этих ты получишь большие красные яблоки… А эти нельзя, ты ведь знаешь, фашисты в них смерть запрятали… Вот марьяхинский Васюточка не утерпел и съел яблоко, и потому его закопали в землице…

…И распятая земля, и женщина с ребенком, и дым, и развалины, и воронье, и люди с пустыми глазницами — все смешалось, завертелось, огненным шаром взвилось к небу и грохнуло обратно, ему на голову.

Проходили минуты. Медленно прояснилось затуманенное сознание. Испепеленное его тело дрожало. Из глубины вдруг провалившихся глаз текли жгучие слезы.

Матвей вышел из-за стены.

Увидев его, женщина тихо вскрикнула. С неожиданной силой замахнулась лопатой и прикрыла собой ребенка. Мальчик опустил подол своей рубашки, обхватив колени матери и обезумевшими от страха глазами уставился на пришельца.

— Матвей… — судорожно выдохнула женщина и выронила лопату.

Потом уже женщина эта, соседка Мария, рассказала ему, как фашисты скармливали изголодавшимся детям и старикам отравленные продукты, как отравили они маленького Васютку и как прикончили прикладом его жену, кинувшуюся отнимать у ребенка отравленное яблоко.

Потом Мария помогла Матвею снять со столба труп отца и предать его земле…

Конечно, медперсонал не мог знать всего этого, а если бы даже знал, то у него, работающего круглые сутки, не было ни времени, ни сил разделять горе каждого в отдельности. Сочувствие их выражалось в работе без отдыха, пока держали ноги, пока от голода не начинало мутить и двоиться в глазах, пока слушались пальцы. А Матвей Марьяхин своей дикой злобой и неприязнью ко всем отнюдь не располагал к выражению ему сочувствия.

Наконец настал желанный день. Матвей Марьяхин уходил из медсанбата. Уходил и медсанбат. Он был уже на колесах. Нагруженные машины стояли у выезда на главный тракт, но неизвестно, сколько им пришлось бы простоять, уступая дорогу колоннам машин с боеприпасами, идущим к линии огня. И Марьяхин не стал их ждать.

Он ушел в шинели с чужого плеча, с вещмешком за спиной, с автоматом, свисающим с шеи на грудь, и в надвинутой по самые брови пилотке. Ни с кем не попрощавшись, он быстрыми шагами шел к изрытому тракту. Из медсанбатовских машин видели его удаляющуюся фигуру и поняли, что он решил на попутных быстрее добраться до своей части.

На тракте с противоположной стороны показалась толпа беженцев. Люди бежали из своего обреченного города, бежали от войны, от огня, бежали, очевидно, сами не зная куда. Шла толпа старух и стариков, женщин и детей повзрослев, а маленьких — катили в колясках. В колясках с исхудавшими белокурыми и голубоглазыми детьми ехали их заводные кони, машины или белокурые голубоглазые куклы с круглыми розовыми щечками.

— Товарищ начальник! — вдруг закричал военфельдшер. — Марьяхин к беженцам пошел! К коляскам!

И казалось, этот истошный крик перекрыл грохот войны. В устрашающей тишине застыла минута. Как будто все исчезло. Остались лишь детские коляски и озлобленный Марьяхин. И казалось, все живое замерло в ожидании страшной развязки — очереди марьяхинского автомата.

Но наступила вторая минута.

Марьяхин стоял перед коляской, широко расставив ноги. Отодвинув автомат чуть вбок, расстегнув шинель, он извлек из кармана штанов кусок белого-белого сахара и, чуть наклонившись, сунул его в доверчиво протянутую руку ребенка.

Истекла и эта минута.

Судорожно сжатые костлявые пальцы седой женщины пристыли к раме коляски, а на ее смертельно побледневшем лице пробилась робкая заискивающая улыбка.

Марьяхин смачно сплюнул в ее сторону, вскочил на подножку грузовика с боеприпасами и исчез за дымной завесой уходящей вперед линии огня.

Перевела с грузинского В. Зинина.

Юзеф Озга-Михальский

ПРИКАЗ МАРШАЛА

Над Ченстоховой буйствовал январь, полный снега и утопающих в нем немецких машин. Обращало на себя внимание полное настороженности и безмолвия небо, особенно та его часть, которая располагалась над Ясногурским монастырем, избрав своим центром шпиль башни. Фронт приближался к городу; вокруг его стен под пышным зимним покровом затаились огневые гнезда гитлеровцев. На уральских танках по Варшавскому шоссе стремительно продвигались советские танкисты. Преследуя отступающего противника, головное танковое подразделение генерала Румянцева ворвалось в город. Ясногурскую поляну наводнили жандармы в утепленных мундирах и солдаты вермахта в зимних шинелях. Каменные ступени, ведущие к вершине, плотно заполнились фигурами, будто на наклонной шахматной доске. Чудилось, что все они не взбирались к вершине, обозначенной шпилем наивысшей божественной высоты, а катились вниз. Ясногурская башня, целиком построенная местными мастерами из тесаного камня, сохраняла в период войны надменное достоинство. В ней не было ни единой живой души, а какой-то каменный ангел с шапкой снега на голове, смотревший на поле битвы, был гением молчания и заклятия, которое ничего не содержало, кроме тайны. В дни сентябрьского поражения 1939 года у этой башни не было времени ни сдаться, на победить, и она осталась в меру своей святости красноречивейшей немой. Но все-таки в тот год она, соблазнившись сентябрьским солнцем и превосходной погодой, осуществила великолепную проделку. Немцы возжелали взять ее наблюдательную вершину. Когда они ворвались через открытую дверь внутрь башни и уже добывали каменными ступенями ее высоту, на них обрушился грохот часового механизма. Недра пружин вдруг выстрелили клекотом пулемета. Как раз наступило время двенадцатичасового боя; обстрел из циферблата часов длился долго, ровно столько, сколько немецким солдатам потребовалось для взлета их фантазии и бегства. Солдаты свято верили, что в башне забаррикадировался польский отряд, и, хотя с момента боя часов там захлопнулось только время свободы, немцы три дня осаждали это время, считая, что там засел дух, который им привиделся. С той поры башня была свободна от такого соблазна и подобной фантазии, свободна от участия в чем-либо, кроме измерения времени. А теперь ее вершина на высоте ста пяти метров использовалась как наблюдательный пункт. Она стояла, возвышаясь над городом и монастырем, словно изгнанная из своего королевства, и была превращена в обычную наблюдательную вышку, зачислена на военную службу, обязана передавать донесения, лишена покровов нейтральности и одета в шинель вермахта. Вид ее был плачевным. Под ее стенами были сооружены бункера. Монастырь был превращен в казармы, подземелья — в военные склады, святыня — в публичный дом. Крики насилуемых женщин заполняли тяжелые своды, плюш и хоругви; казалось, что ночью там правит бал сатана, пойманный с поличным. Гитлеровские солдаты ходили осматривать открытую святую икону и расписывались в священных памятных книгах. Спокойной рукой там ставили свои подписи Франк и Гиммлер. Там также побывал инкогнито сам Гитлер, чтобы посмотреть, как открывают занавес,