Вечный день - Юлиус Фучик

за которым находится образ ченстоховской богоматери. Все проходило так, как было принято, с той разницей, что в честь посещения Гитлером монастыря немцы сожгли в крематории концлагеря одного монаха. Это была сцена преступления и раскаяния, исполненная в одном акте — посыпание головы пеплом монаха в ускоренном ритме ситуации, когда нет времени найти горсть праха и хватают то, что есть под рукой. Этим пеплом Гитлер осыпал монастырь и символически и реально. Теперь немцы намеревались взорвать монастырь. Монахи знали о том, что под фундаментом роются ямы и туда закладываются авиабомбы.

В то время, когда генерал Румянцев с ходу завязал бой за город, штаб маршала Конева получил сообщение разведки о дьявольском замысле взрыва монастыря. Это была задуманная провокация под стать масштабам злобной и глумливой бестии, сеанс ужаса для последующего просмотра, взрыв замедленного действия, последствия которого вкомпонованы в совокупность большого спектакля. Кто-то, по-гитлеровски чопорно вытянувшись, выдвинув вперед подбородок, натянуто улыбался приору — настоятелю монастыря, который принимал это прощание с недобрым предчувствием. За окнами были откупорены восемь бочек бензина, и огонь лизал во дворе пирамиду динамита. Но это не было столь уж опасно, огонь погасили пожарники. Главная опасность, окутанная тайной, пряталась в подземельях, и никто не имел об этом понятия — одного предчувствия было недостаточно. Смертельная инъекция проникла в стены монастыря, и никто не знал, где ползет ядовитый запальный шнур, где сделан укол смертельного яда, который должен был повалить великолепное сооружение. Когда монашеская братия прибыла на молитву и пела литанию за погибающую святыню, в штабе Конева было получено аналогичное данным разведки донесение партизана Армии Людовой, прибывшего из Ченстоховы. Маршала не удивило это известие, он знал столько примеров геббельсовских провокаций, что услышанное было всего лишь частью дьявольских замыслов Гитлера; ощущал это превращение пустоты в сгустки крови, в окаменелость, демонстрирующие оргии, выделяющие ядовитые испарения. Военный недуг «третьего рейха» становился все более разнузданной формой жизни, ищущей утехи в науке разрушения и убийства.

Возле стола маршала на складном деревянном табурете сидел капитан Борис Полевой, военный корреспондент газеты «Правда». В тот момент не было более подходящей кандидатуры для выполнения миссии спасения монастыря, нежели этот писатель, обладавший богатым воображением и решительностью. Капитан прочел донесение от первого до последнего слова. Задание было рискованным — монастырь дышал динамитом. Его стены, заколдованные в прекрасные формы, распоряжались душами, к разряду которых наш герой не относился. Но разветвление великих жил культуры творило, согласно закону войны и обороны, не только общий сосуд. Борис Полевой понимал необходимость проведения этой операции, связанной с кулисами гитлеровской тайны, замкнутой в каменных подземельях. Поэтому он воспринял приказ Конева так, словно что-то вызванное внезапным стимулом овладело его воображением и поставило в состояние безусловной готовности.

Жизнь Бориса Полевого была посвящена постоянному укреплению всего прекрасного и гармонии человеческих дел на пути коммунистического духа против всего постыдного, против военной авантюры фашизма. Жизнь нагромождала перед этим молодым офицером, позднее — автором «Повести о настоящем человеке», массу приключений, а фронт снабжал героическими биографиями, и этот элемент нематериального побуждения безотказно сопутствовал его сознанию. Чудовищная провокация, подготовленная штабом Гитлера, имела бы очень опасные последствия, и Полевой знал, что если он не успеет выполнить задание, то за все придется расплачиваться своей честью. Подлость, которой он противопоставлял свои чистые намерения, повисла над его головой тяжкой тучей, которую он решил пробить вплоть до дна подземелий монастыря собственной честью.

Конев, несмотря на разницу в возрасте, дарил его своей дружбой. Он улыбался, с уверенностью предчувствуя, что операция закончится счастливо; дремлющие в них дарования раскрывались с взаимным доверием; это была уверенность взрослых людей, которые делают то, что искренне считают справедливым.

— Посмотри на этот снимок…

— Высокая…

— Выше ста метров…

— В Польше только одна такая?

— Вторая была на Свентокшинской горе, но австрийцы взорвали ее еще в первую мировую войну.

Полевой смотрел на заснеженный оборонный вал, на устремленную ввысь стройную башню, на ее инкрустированные пулями стены, на монастырь, который лишился своих основ и замер в оцепенении. Времени на пустые разговоры не было; нужно было приступать к операции.

— Ты готов?

— Могу вылететь немедленно.

— Самолет ждет на военном аэродроме в Дембнице. Там же встретишься с человеком, который знает все, что нужно.

— Кто это?

— Партизан Награба.

— Он знаком с местностью?

— Он местный и весьма тебе пригодится. А теперь слушай внимательно. От моего имени остановишь первое же встреченное в районе Ченстоховы танковое подразделение, возглавишь его и заблокируешь весь монастырь. Свяжешься с Награбой, расставишь посты так, чтобы внутрь мышь не проскользнула. Если там найдутся остатки гитлеровцев, кончай с ними. Твоя задача — любой ценой разминировать монастырь. Будешь там находиться и отвечать за все, пока я не подойду с основными силами.

— Слушаюсь!

Они посмотрели друг другу в глаза. Один доверил другому то, что мгновенным полетом отданного приказа должно было перейти из сферы воображения в стадию реализации. Борису казалось, что Конев разгадал его тайну и поручает ему задание соединения искусства с жизнью; что он теперь находится на тропе бренности человеческих свершений между началом и концом этого пути, но принимает задание как наивысшую обязанность. Он знал, что на страницах этой истории приоритет принадлежит героическому времени, которое не старит облик героев, что из-за молодых стен еще видна старая святыня, точно так же, как из одной и той же материи — руки и уста, их деяния и звуки, а защитный инстинкт — непреходящий символ. Станция, к которой он устремлялся, имела архаичную форму; башня могла рухнуть поперек улицы и загородить дорогу, но с точки зрения ее века и функции святыни ока во всех случаях оставалась легендарной. И теперь нужно было ее центр равновесия вывести из поля военного воздействия врага столь быстро, искусно и эффективно, чтобы башня не взорвалась в руках.

Когда самолет, в котором летел Борис Полевой, кружил, снижаясь, над крестьянским полем, на монастырском дворе уже кипела битва. Бартош Награба, прилетевший сюда раньше, подгоняемый яростью и страхом, что операция может не удаться, бежал со своими людьми вплотную за танком, взбирающимся по лестнице монастыря. Стальное чудовище с упорством осадной машины, утратившей контакт с внешними реалиями, срезало гусеницами каменные ступени, стоптанные босыми ногами паломников. Приор увидел, как этот бронированный зверь спускается с заснеженных полей, словно с Млечного Пути, и бросился ему навстречу, кутаясь в белую сутану, растирая на ходу закостеневшие пальцы. Обитатели монастыря, втиснутые в жизнь между воротами, лестницей и башней, жили привязанные к ней, как к свае. А теперь сверкание мирской артиллерии врезалось в их глаза, железные плуги вспахивали