Вечный день - Юлиус Фучик

— Вы, отец, знаете, что немцы заложили здесь авиабомбы с подключенным взрывателем?

— Мы погасили пожар во дворе…

— Бочки с бензином зажгли для отвлечения внимания. Опасность скрыта глубже…

— Я предчувствовал это. Палач приходил, а я терпел его…

— Это уже в прошлом.

— Вы останетесь?

— Будем вместе, пока не найдем искру…

— Бикфордов шнур?

— Нет, это искра неизвестной формы и цвета, анонимная, как дьявол в неизвестной ипостаси.

— Прошу вас, будьте гостями монастыря; вы, капитан, займете почетные покои, с видом на небо.

— Благодарю, но я буду работать в подземельях. Если не найдем той искры, то у всех нас будет вид на небо…

— И вы еще можете смеяться?

— Я смеюсь над дьяволом, отец приор, его нужно спугнуть до полуночи… Как ваше имя, отец?

— А это обязательно?

— Меня зовут Борис…

— Отец Томаш, — назвал приор свое монашеское имя и наклонил голову.

Борис Полевой взглянул ему в глаза с прямотой, которая могла бы его удивить; но теперь все, даже невероятно странное, казалось естественным.

— Скажите, отец Томаш, вы не имели связи или встреч с партизанами?

— Никогда не имел…

— Это странно, что только теперь, с нами…

— Было однажды, в Кракове…

— Что же было?

— Партизан выкрал из костела на Скалке гранаты…

— И вы, отец, позволили ему?

— Позволил…

— И что?

— И предупредил его об опасности.

— А сейчас?

Приор вздохнул, будто сожалел о фразе запоздалой. Его вздох, направленный против разрушения монастыря, против затаившегося в подземельях дьявола, встретился с улыбкой Полевого, который был здесь сейчас кем-то вроде перекрещенного архангела с кропильницей для укрощения динамита.

— Вы, капитан, действуете от имени маршала Конева?

— И от имени прославленной божьей матери, которая хочет помочь католической божьей матери…

— Вы это говорите серьезно? — спросил приор шепотом, словно в душе оправдывал эту безбрежно неповторимую помощь, которая в истории двух религий никогда не встречалась.

— Вы, отец, думаете, что это невообразимо?

— Я не смогу заснуть этой ночью…

— Этой ночью, когда мы должны схватить дьявола за нос, никто не заснет.

— Отдаю монастырь под вашу опеку.

— Хорошо.

— Вам нужна наша помощь?

— Вот Алеша Капустин, студент ленинградского политехнического института, он — пиротехник, а это — партизан Награба, химическая и местная информация. Не видели ли монахи проводов, опущенных как бы в кашицу, пропитанную аммиачной селитрой? Уже по одному расходящемуся запаху можно было бы установить, где возможен взрыв. А пока просим только помочь в расквартировании.

Теперь подошло время разделить функции и отдать распоряжения. Приор закрылся в невидимой башне сосредоточенности и, перебирая четки, пытался вдохнуть дым из подземелий. Полевой и Награба вместе с саперами спустились в ущелья, где притаился динамит, и там расставили караулы высшей бдительности. Алеша Капустин взял на себя ответственность — штабель бомб, соединенных для взрыва. То, на что они отважились, напоминало тушение пожара ведром или же толпу крестьян, сбежавшихся по тревоге с вилами для уничтожения появившихся в саду змей и ящериц. Пиротехник ленинградского института напоминал безумца, размахивающего заклинаниями из области электроники, химии и техники. Он приблизился к штабелю авиабомб и молча изучал их соединение. Он не знал, что у них в середине, чем они заколдованы. Наклоняясь над штабелем, Алеша работал головой, двигаясь осторожно, словно ступал по посыпанному песком хребту незнакомого зверя.

Они остановились и образовали таинственный круг, столь же таинственный, как и то, что лежало внутри, отданное на волю их разума или роковой неизбежности. Стояли как на плоту, который плыл с ними по скованным еще льдом водоворотам в сторону огненного водопада.

Алеша Капустин присел и осмотрел штабель снизу, ползая на коленях; ладонями ощупал поверхности клубящегося внутри огня; осторожно, словно боясь накренить плывущий плот, наклонялся и касался губами замерзшей пены водоворотов; опускал лоб до камней пола, будто искал там избавления от своих мыслей.

— Товарищи, оставьте меня одного. Проложите только телефонную связь с командиром саперов…

— Найдешь ключ? — спросил Полевой, словно то, что вытекало из недоговоренного, было достаточным ответом. Для него было ясно, что теперь доверие должно заменить ему всю уверенность и всю правду. А если операция не удастся? На этот вопрос Борис Полевой уже дал ответ отцу Томашу. Тогда вихрь пепла вознесет их на небо вместе. Никто не обвинит их в отсутствии доброй воли, в отсутствии солидарности, которые возносятся выше окружающих их стен и раздвигают горизонт. Он проходил по витым лестницам, вдоль покрашенных в золото балюстрад, под серебряными навесами орлов и ангелов; дотрагивался до перил перчаткой, опаленной огнем. Он миновал распятого Христа на стене, ленивые балдахины и неподвижные хоругви, водоросли витражей. Коснулся знаменитейшей ручки двери этого монастыря и очутился в своих почетных покоях. Он не удивился тому, что приор ожидал его, застыв в гипсовых фалдах белой сутаны. Эти рамки из гипса и позолоченные блеском взгляды создавали единодушие, которое наклонилось из пропасти за ответом. Но ответа не было. Борис Полевой мог поделиться с приором лишь своей верой, которая была больше и тверже божеской веры, веры монастыря, подвергавшегося испытанию жизни, схватке двух противоборствующих сил.

— Может, мне распорядиться о ночных молитвах? — Приор задал этот вопрос как подчиненный воинской части большого дома, где высший авторитет находился теперь в руках главнокомандующего, которым является волей-неволей человек, держащий над их головой целость общей крыши, — Борис Полевой. Они здесь вместе, и ни он, ни они не могут покинуть этот дом.

— Вы имеете в виду всеночное бдение?

— Наше бдение продолжается уже вторую ночь…

— Эти упражнения излишни, братья-монахи могут поспать…

— Разумно ли это?

— Чтобы кто-то спал, кто-то должен бодрствовать…

— Это из Шекспира…

— И из нас, отец приор. Лучше всего подходим для бдения мы. Вздремните…

— Не могу…

— Из страха?

— Опасаюсь, чтобы не заснули другие.

— Занимались ли вы политикой?

— Еще нет…

— А теперь?

— Если мы перешагнем порог политики, то чем же станет наша вера? Не станет ли она орудием борьбы, как когда-то?

— Боитесь политики?

— Я не умею смотреть на политику в надлежащих пропорциях…

— В чем это состоит?

— Когда христианин предается политике, он хочет от нее всего или ничего, не удовлетворяясь малым…

— Небо или ад?

— Да.

— А чистилище? Разве вы, отец, не чувствуете запаха того пороха, который сжигает нам жилы?

— В глубинах нашего естества мы ощущаем жажду абсолютной чистоты…

— А преступления последней войны и молчание папы?

— У нас есть освенцимская чистота отца Раймонда Колбе…

— Капля на тернии…

— Нет, капитан, он жаждал жизни и отдал ее более жаждущему.

— Разве ничего лучшего сделать человек человеку не может?

— Мы большего не можем…

Полевой взглянул на часы, несущие