Вечный день - Юлиус Фучик

не на жизнь, а на смерть вела свои расчеты каким-то глухим и непонятным способом, и ни одна из сражающихся сторон не получала от этого выгоды, каждая сражалась, готовая, сознательно или бессознательно, все взорвать. Костел еще стоял, полный аристократической надменности, но его остроконечная башня искала ответа на вопрос о нелогичности происходящего, бунтовала против этой обезумевшей инквизиции и, задыхаясь в дыму, находилась перед собственным судом, который настолько обособил ее, что она осталась в одиночестве. Башня не могла рассчитывать ни на римское, ни на немецкое право, ни на племенную принадлежность, ни на персональную свободу. Она могла рассчитывать только на благосклонность снарядных трасс, чертивших над ней магические дуги. Повсюду бушевал огонь, пожирающий свои порции победы. Этот огонь отвергал любое милосердие, руководствуясь жаждой того безумства, которое ад сжигал в пепел. Никакой снисходительности, никакой милости, один лишь аскетизм. Стрельба пульсировала, подобно переменному току в проводах, и под прикрытием этого огня штурмовая группа сержанта Никодима прорвалась к окованным дверям костела, на которых дух искусства запечатлел образ небес. Теперь это произведение искусства было разнесено вдребезги зарядом тротила, открыв нутро, полное греховного противоречия; дуализм мировоззрения рыкнул громовым голосом и начал ломать копья, споря о том, в чем суть добродетели, а в чем — греха. На каменных плитах пола, возле молитвенных скамеек, между дароносицей и кувшином со святой водой расположилась, словно спившееся чудовище, смерть. Солдаты сержанта Никодима вбежали в костел и тут же убедились, что он не опустел. От алтаря и из ризницы их встретили вражеские залпы, и в глубине готического нефа разгорелась схватка. У хищника было тело и клюв из железа, а свои когти он вонзил в камень; сброшенный вниз, он не стал сарычем-мышеловом, а был все тем же коршуном-стервятником. Хлопая о пол своими тупо-закругленными крыльями, он бил клювом в стены, когти его с бешенством раздирали на куски хоругви, сбивали подсвечники и в щепки разносили скамейки. Вино из разбитых фляг лилось, точно кровь, и казалось, что здесь свершается последняя тайная вечеря. Солдаты с белыми орлами на шапках, превышая своей решительностью весь ужас, что лился потоком на их головы, перебегали в огне подобно лопающимся каштанам. Образ боя все более становился похожим на творение из огня, дыма и обломков кирпича и штукатурки. Святыня стонала всем фундаментом, кружа в вышине еще невредимый свод. Небу было плохо. Но и земля не могла уяснить ситуации. Ложись, небо! Почему ты не падаешь? Что тебя еще удерживает? Почему продолжаешь кружить над нами? Сержант Никодим остановился и, запрокинув голову вверх, посмотрел в глубину неба, словно в огромное море, которое рядом, за костелом, гудело битвой и своей близостью к земле. Внезапно Никодим увидел в проеме выбитых взрывом дверей костела фигуру сестры.

— Стой! — крикнул он. — Откуда ты взялась?

— Оттуда, откуда и ты.

— Убегай отсюда, сестренка!

Сержант Никодим взглянул в глаза Мили, и прежде чем он успел понять свою ответственность и страх за нее, страшное поле схватки — притвор, неф и алтарь — заколебалось под ними. Грохот взрыва нарушил устойчивость дугообразных готических колонн, и часть свода рухнула вниз, подобно хлынувшему из туч ливню. Миля исчезла в клубах огня и дыма, а Никодим схватил руками что-то подобное тающему снегу; но это был всего лишь столб дыма и пыли, некое понятие тела, выскользнувшее из объятий в наступившей темноте. Опережая окончательное падение свода, польские и немецкие солдаты выбежали из костела. Но случилось то, чего никто не мог предположить, — в костеле осталась Миля.

Когда костел зашатался и лопнул потолок, Миля, отброшенная взрывной волной, упала на каменный пол. Треснуло древко хоругви, и вышитый на ней золотом святой Марцин окутал ее тяжелым плащом. Подгоняемая страхом, она вскочила и, не снимая с плеч этой ризы, стала пробираться к главному алтарю, как к единственному месту, остававшемуся еще целым. Миля ползла туда как к окопу, как к убежищу от всех ужасов, которые ее окружали. Во тьме, заполнявшей костел, она натыкалась на трупы; выстрелов слышно не было, не слышала она также ничьих стонов, лишь смешавшиеся трупы двух армий образовали молчаливое кладбище. Уцелевшие солдаты убежали, оставив после себя ночь, шумящую пустотой.

Миля прибежала сюда со второй линии обороны. Ее влекла стройная башня костела, куда побежал с гранатой и штыком ее брат, где среди непрерывной стрельбы кричали, поднимались в атаку и падали люди. Редут был каменным, и все происходило иначе, чем у болотистой Мереи, но и здесь царила ошеломляющая однородность ощущений: пули и снаряды летели на том же уровне и у освистанного ими воздуха был такой же жертвенный привкус. Происходило нечто невероятное, что-то подымающееся из самых глубин и объединенное с накопленной страстью. Гул моря смешивался с гулом сражения, и эти два голоса обрели вдруг свое единое значение созвучного и дружного призыва, словно речь располагала только одним словом; этим призывом было стремление к победе и возврату того, что было захвачено врагом. Ибо любовь не может быть бестелесной, в противном случае все, что она охватывает, обречено на распад.

Хотя это было лишь игрой воображения, но Миле казалось, что среди солдат находится Эдвард Янион, что она видит среди пламени его лицо, покрытое струями пота и полосами копоти. И это доказывало силу и жизненность человеческого воображения, искусно скрытого влияния данной себе клятвы. Казалось, что карантин памяти, пройдя стадию накала, открыл шлюзы и справиться с этим уже невозможно.

Огонь польских гранат впивался в крепость, все стало простым и понятным. Границы этой битвы, поглощенные стихией, исчезли для Мили; она сделала выбор, не нуждавшийся в объяснении. Теперь, когда развеялись пыль и дым, осталась чистая темнота. Своды костела все же не рухнули, обрушилась лишь небольшая часть потолка. Ее уверенность в себе снова не встречала сопротивления, а страх перед враждебностью черной бездны костела уступил место свободе решений. Она стала субъектом отбора, осуществленного битвой, и, когда доползла до алтаря, знала уже, что рядом с ней нет ни единой живой души. Смерть отступила на второй план, точнее, не было ее активного присутствия: она выполнила свою задачу, живые сюда не проникали, и она праздно кружила под высокими сводами.

Миля заняла выжидательную позицию, обладая преимуществом перед мертвыми, которые лежали у ее ног, подтверждая ту истину: когда мы живы — нет смерти, когда есть смерть — нет нас. Какая же она, смерть? По-настоящему мы никогда ее не видим. На костел опустилась пронизывающая, всемогущая слепота. Удивляясь, Миля думала о том, что смерть, ничем не навязываясь, предлагает ей свою компанию, соседствует с нею