Дневник артиллерийского офицера - Борис Геннадьевич Цеханович

было спешить, мчаться сломя голову в темноте по узким, извилистым дорогам. Не спеша позавтракали, собрались и на ПРП поехали на место рандеву с Малофеевым. Рядом со мной на башне сидел Чистяков и что-то весело рассказывал подполковнику Тимохину. Погода была прекрасная, солнце светило во всю, как будто навёрстывая упущенные пасмурные дни, и я с удовольствием разглядывал местность, изредка поглядывая на Чистякова.

Всё вроде бы ничего, но постепенно нарастало раздражение на своего старшего помощника. У нас и так были достаточно прохладные отношения, но в последние дни я уже еле сдерживался. И только то что Чистяков прекрасно проявил себя в прошедших боях, то что будучи раненым продолжал ходить в атаки, сдерживало меня от резкого выговора подчинённому. Вчера, подвыпивший Чистяков, стал уничижительно отзываться о ранениях капитана Осипенко и Лимонова. Я стиснул зубы и промолчал, думая, что Алексей Юрьевич позубоскалит и замолкнет, но когда старпом стал живописно расписывать, как дрожали руки после атаки у нашего авианаводчика, вынужден был резко одёрнуть офицера, но чтобы не портить настроения не стал больше ничего говорить. И сейчас неодобрительно поглядывал на него.

Миновав командный пункт 245 полка и поднявшись в холмы, мы внезапно вошли в густой и непроницаемый для взгляда туман. Машины, снизив скорость, медленно ползли по дороге, и мы начинали нервничать, так как опаздывали на встречу. Но у старого КНП полка генерала Малофеева не было и мы сразу же успокоились. Туман немного рассеялся, сопровождающие нас разведчики быстро развели большой и жаркий костёр, вокруг которого все мы с удовольствием расположились. Посидев немного у костра, я встал и стал лениво бродить по брошенным позициям миномётчиков и танкистов, пиная сапогом валявшиеся консервные банки, мусор и другую мелочь. На душе было спокойно и расслабленно. Со стороны города из тумана изредка доносились выстрелы, но приглушенные белым ватным покрывалом они не казались опасными или угрожающими.

– Борис Геннадьевич, – ко мне подошёл Чистяков и я насторожился. Выглядел майор совсем нездорово, – Борис Геннадьевич, дайте мне ПРП я доеду на нём до санчасти 245 полка. Что-то плохо себя из-за раны чувствую.

Внимательным взглядом окинул офицера и довольно жёстко произнёс: – Бог тебя, Алексей Юльевич, наказал. Вчера смеялся над ранеными своими товарищами, а у них то раны гораздо серьёзнее, чем у тебя. А у тебя что, так, меньше ногтя мизинца осколок, а ты уже раскис. Проще надо быть, – не удержался от назидательного тона и продолжил.

– Иди, Чистяков, терпи. Обсерал вчера своих раненых друзей, теперь тебе нужно терпеть соответственно своей ране. Иди, не порть мне настроение.

Алексей Юльевич повернулся и обиженно захромал к костру. Картина нездоровья подчинённого была ясна. Пока Чистяков ходил в атаки, организм был полностью мобилизован на одну задачу – выжить, выжить при любом раскладе. Но как только напряжение схлынуло, организм расслабился и даже такая рана дала о себе знать. И сейчас, если дать волю слабости, то можно запросто сломаться.

– Ничего, пусть немного помучается: может быть и поумнеет.

Через пятнадцать минут по радиостанции пришло приказание от Малофеева – Тимохину прибыть в штаб 245 полка и, поглядев на всё ухудшающее состояние Чистякова, я его отправил с зам. командира в санчасть соседей. Сами остались ждать указаний. А через час Тимохин вышел на связь и сообщил, что можно возвращаться в полк. Времени до обеда оставалось много и я решил всё-таки проехать на высоту и осмотреть её. Что я тут четыре дня зря простоял, чтобы быть в трёх километрах и не побывать на ней? Нет, конечно. Быстро с разведчиками расселись по машинам и тронулись в рассеивающийся туман. Видимость улучшилась, но всё равно видно было лишь на сто метров. Посечённые пулями и осколками деревья, расщепленные взрывами телефонные столбы с обрывками проводов, брошенные окопы и разбитая техника выплывали из клубящегося тумана сначала смазанными силуэтами, и чем ближе, всё чётче и чётче становились их линии. Мы с любопытством оглядывали эти немые свидетельства первой войны и только что закончившихся боёв. Оставаясь за нами, и удаляясь по мере нашего движения, они также размывались и пропадали в белом мареве тумана. Справа от нас из тумана выплыли кресты и могилы русского кладбища. Война прокатилась и через это и так унылое и открытое всем ветрам место, оставив после себя разбитые снарядами могилы с вывернутыми останками покойников.

Но и оно осталось позади, а мы свернули влево и внезапно выехали на неплохую асфальтированную дорогу, огибавшую высоту. Перевалив её, стали подыматься к невидимой вершине и остановились у первой линии окопов боевиков, где и спешились. Разведчики гурьбой отправились к месту гибели Шадуры, а я направился к полуразрушенному доту видневшемуся недалеко. Дот представлял собой добротную железобетонную конструкцию с узкими бойницами, глядевшими в три стороны. Он был уничтожен во второй день огнём из танка. Причём, с третьего выстрела. Несмотря на свою кажущую крепость, бетон был залит недавно и не успел как следует схватиться, а вместо нормальной арматуры из разбитого бетона торчали обычные железные ленты, вследствие чего от прямого попадания снаряда железобетонная крыша просто осела и закрыла выход из дота и амбразуры. Когда стемнело и обстрел с нашей стороны ослабел, боевики попытались краном и лебёдкой приподнять обломки железобетона, чтобы вызволить из ловушки своих товарищей, но не схватившийся бетон крошился и не давал возможности на спасение. Так они и просидели до последней нашей атаки. Разведчики рассказывали, что когда они захватили высоту вчера, то из дота донеслось несколько одиночных выстрелов. По всей видимости покончивших с собой боевиков. Шпанагель рассказывал, что когда они ворвались на высоту, то кругом валялись остатки и головные уборы, свидетельствовавшие о том, что высоту обороняли не чеченцы, а афганцы и арабы.

Я побрёл дальше к вершине высоты и зашёл в остатки рощи. Пару десятков раздробленных, расщеплённых стволов, разбросанные вокруг них ветки являли жалкое зрелище. А ведь в первый день, когда разглядывал в прибор высоту, они гордо несли свои густые кроны, оживляя пейзаж. А сейчас в тумане они лишь вызывали сожаление о погибшей красоте. Переместившись на саму вершину, которая находилась в двадцати метрах от разбитой рощицы, я с удивлением наблюдал, как лёгкий ветерок в несколько минут приподнял и разогнал туман и на окрестности обрушились яркие лучи солнца. От унылости и печали, которые нёс в себе туман, не осталось даже следа и, несмотря на ужасающие разрушения, окрестности ожили под солнечными лучами. Вокруг большого бугра, который и являлся вершиной, всё было изрыто воронками от снарядов и авиабомб. Некоторые из них продолжали