Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

— Этот вид военной одежды в царской армии появился во времена Туркестанских походов. Ее прообразом стала рубаха для гимнастических упражнений, отсюда и название. После революции мы от гимнастерок отказались в пользу летних хлопчатобумажных и зимних полушерстяных кителей, но в середине тридцатых их вернули, а теперь утвердили новые образцы, с учетом введения погон, — без запинки проинформировал дотошный главный интендант.

Отступаем — страшно, наступаем — прекрасно, но теперь другие заботы. При отступлении успевай склады перебрасывать с запада на восток, при стремительном наступлении торопись, чтобы склады не отставали за войсками, а то убегут солдатики на сотню километров от своего имущества. Не успели оглянуться — снова надо переходить на зимние виды обмундирования, но уж теперь успевали, и не так болела голова у главного интенданта, с конца августа и начала сентября, точно в срок, начинали погрузку зимнего имущества.

Когда начали наступать в Белоруссии — там сплошные болота, да еще постоянно шли дожди, — валенками почти не пользовались, и появилась нехватка кожаной обуви — проблема, которую нужно решать, хоть из кожи вон лезь!..

Но проблемы решались, обмундирование вовремя и в нужных количествах ремонтировалось, поставлялось новое, стопроцентное питание наладилось, и доблестная Красная армия больше не отступала, а шла вперед и вперед.

Снова сквозь него проходили ящики и мешки с продовольствием, шинели, штаны и куртки, гимнастерки и шаровары, пилотки, нательные рубахи, кальсоны, полотенца, портянки и обмотки, плащ-палатки и каски, ремни, патронные сумки и вещмешки, котелки и фляги, полушубки, телогрейки, валенки, шапки-ушанки, термосы и брезенты, перчатки и рукавицы... Но теперь не с запада на восток, а с востока на запад, на запад, на запад, все ближе и ближе к логову ненавистного дракона! И теперь душа очистилась от гари складов, которые больше не приходилось сжигать, отступая.

При всеобщем наступлении на плечи ГИУ легла еще одна тяжелая ноша — пленные. Мало того, что квартирное управление занималось восстановлением и строительством госпиталей, так теперь еще добавились лагеря для военнопленных, которых нужно размещать, кормить, тоже обувать и одевать, потому что обмундирование и обувь у сдавшихся фрицев чаще всего оказывались непригодными для дальнейшей носки. Конечно, выручали захваченные немецкие склады, но они не могли больше чем наполовину покрыть необходимое количество одежды и обуви. Мы же не европейцы, чтобы беспощадно относиться к пленным, это поляки могли не кормить наших ребят в концлагерях после своего чуда на Висле, и из ста тридцати тысяч красноармейцев больше половины умерли от невыносимых условий содержания. Это немцы могли с удовольствием смотреть, как в их концлагерях умирают русские пленные, которые в нацистском понимании ничуть не лучше цыган и евреев. Нам это европейское бесчувствие чуждо, у нас есть совесть, мы помним завет Суворова: «Несдающегося врага добей, сдавшегося — пожалей, обогрей и накорми». И вот после победы под Сталинградом количество лагерей для немецких военнопленных стало расти с каждым месяцем, появлялись они в Подмосковье и Сибири, в Казахстане и Узбекистане, на Дальнем Востоке и Урале, в Удмуртии и Татарии, в Армении и Грузии, в Воронежской, Тамбовской и Горьковской областях, а после снятия блокады Ленинграда — и в Ленинградской. Как только освобождались земли Украины, Белоруссии, Прибалтики, Молдавии, Крыма, там тоже возникали лагеря для пленных немцев, австрийцев, венгров, румын, поляков, финнов, шведов, испанцев, французов, голландцев, хорватов и прочих представителей Европы, явившихся поохотиться на русского медведя, не думая, что медведь — тоже хороший охотник. И наши лагеря ни в какое сравнение не шли с немецкими и польскими, все захваченные в плен европешки жили довольно сносно: от голода и холода не страдали, а если заболевали, то их лечили. Работали заключенные не более восьми часов в сутки, получали за это по четыреста граммов хлеба, а после Курской битвы в полтора раза больше, сто граммов рыбы, столько же крупы, полкило овощей и картошки, а также понемногу сахара, соли, перца, муки, чая, растительного масла, уксуса. Можно ли представить, чтобы наш военнопленный где-нибудь в Бухенвальде, Освенциме или Дахау получал все перечисленное, да еще рейхсмарки за свою работу? А в наших лагерях пленные солдаты получали семь рублей в месяц, офицеры — десять, полковники — пятнадцать, генералы — двадцать. И предоставлялась возможность копить полученные суммы в сберегательных кассах. Им выдавали мыло, они писали письма на родину и получали письма от родных и близких. Когда у них изнашивалась одежда и обувь, ведомство Драчёва обязано было выдавать даром телогрейки и штаны, теплые шапки, ботинки, портянки. Наши военнопленные ничего не имели, потому что, видите ли, Сталин не подписал Гаагскую конвенцию, но мы эту конвенцию соблюдали, а ведомство генерала Драчёва несло ответственность за выполнение ее условий.

Павел Иванович чтил завет Суворова, но сердце его стонало оттого, что приходится выделять суммы и средства не для своих солдат и офицеров, а для тех, кто пришел нас грабить, убивать, насиловать, жечь.

Еще вспоминалось, как подло поступили поляки в самый тяжелый момент, накануне Сталинградской битвы. Еще в начале сорок второго договорились с ними о дружбе и помощи, и поначалу они клялись, что создаваемая ими на нашей территории армия будет воевать рука об руку с нами против немцев на советско-германском фронте, их же премьер-министр в изгнании Сикорский из Англии предлагал польской армии Владислава Андерса, сформированной под Бузулуком, остаться в СССР и здесь сражаться против вермахта, но вдруг армия Андерса заартачилась, командиры объявили, что не будут сражаться рука об руку с русскими, хотят хэнд-ин-хэнд с Англией, потребовали перевода в Иран. Сколько сил и средств понадобилось, чтобы перебросить этих жолнеров из заволжских степей во владения иранского шахиншаха! Ни разу не выстрелив по врагу, сытые, но вечно недовольные поляки уплывали из туркменского порта Красноводск по Каспию к персидским берегам, да еще имели наглость швырять за борт пароходов полученные ими непонятно за какие заслуги советские денежные знаки, а наши ребята с ненавистью смотрели им вслед, видя, как зеленые трехрублевки, синие пятирублевки и розовые тридцатки кружатся в воздухе и сыплются на морскую волну, словно дешевое разноцветное конфетти. Следивший за отправкой поляков Белоусов красочно описал эту подлость, и Драчёв, которому пришлось напрягать финансовое ведомство, чтобы выделить по пятьсот рублей каждому польскому солдату и по тысяче офицеру, возненавидел Польшу. Сколько русских людей нуждались в этих трешках, пятерках да тридцатках, а достались деньги каспийской воде!

Белоусов так эмоционально рассказывал, что Драчёву стало казаться, будто он своими глазами видел разноцветные денежные знаки, мелькающие в воздухе и садящиеся на воду. Ведь