Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

к земле огонь немецкого гидроплана. Когда тот был сбит, вылазка продолжилась. На месте подрывники обнаружили поставленные неприятельскими саперами мины и обезвредили их. Оставалось подготовить собственные заряды, но работа на дамбе не прошла незамеченной врагом. Огонь с миноносцев усилился, был подожжен и наблюдательный пункт с пулеметным заслоном.

Немцы уже шагали в атаку, когда ревельцам удалось наладить связь с русскими батареями в тылу. Огонь приходилось корректировать своими силами, но противник прочувствовал на себе, каково идти под падающим на плечи пылающим небом. Натиск был остановлен, минирование дамбы возобновилось (правда, несколько человек были взяты противником в плен). На следующий день, 4 (17) октября, должен был состояться ответный ход ударников с прорывом на Эзель. Колоссальный перевес противника в численности не пугал Шишко. К слову, плененные прапорщики тоже не тушевались и, доведя состав своей части до 7000 штыков, заверяли, что русские пулеметчики в состоянии выкосить дамбу по всей ее протяженности. Батальону из вызволенных ранее орудий даже удалось устроить собственную батарею, обстрелявшую миноносцы, однако огонь вражеских кораблей был гораздо сильнее. Командир ревельцев получил приказ отступать от дамбы и связаться с миноносцами Балтийского флота для эвакуации. Трое храбрецов, севших в шлюпку и вышедших на их поиски в штормящее море, едва смогли вернуться на сушу.

Утром 5 (18) октября немцы пошли в наступление. Ревельский морской батальон смерти сдерживал их на новых позициях и сам ходил в контратаки с «Марсельезой» на устах. Дамбу удалось-таки взорвать, не успевший отбежать от нее матрос-подрывник был ранен. Отступление продолжалось, дрогнувшие прежде пехотные части вновь бежали, но несшие потери ударники с гневом срывали все белые флаги на своем пути. Они отвергали приказ, дозволявший сдаваться в плен. Сам кавторанг Шишко объявил: «Яне вернусь домой…», привязал красное знамя к винтовке и возглавил одну из контратак. Почти сразу офицер оказался ранен и, воскликнув: «Спасайтесь! Кто не может спастись, погибайте так же, как и я!», попытался свести счеты с жизнью[1157].

Однако Шишко не погиб и был захвачен в плен[1158]. Возможно, командир ревельцев даже наблюдал постыдную картину сдачи в плен его людей… другими русскими пехотинцами. Спастись с Моона на подоспевших тральщиках сумели лишь 88 ударников.

Общий итог Моонзундского сражения известен: немцы одержали в нем победу, но их флот понес ощутимые потери. Кавторанг Шишко все же вернулся домой после плена — правда, ненадолго. Провоевав в Гражданскую войну в составе Северо-Западной армии белых до 1921 года, он эмигрировал в США, где и скончался в 1967 году. А доблестно сражавшийся под его началом Ревельский морской батальон смерти вскоре после Моонзунда поддержал Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде.

Оно не являлось эпизодом борьбы с внешним врагом России, будучи, согласно резонному мнению американского историка Александра Рабиновича, «в меньшей степени военной операцией, а в большей — объективным и постепенным процессом»[1159]. Конечно, борьба за власть тоже требовала мужества и от осаждавших Зимний дворец, и от защищавших его, — ранее я говорил о доброволицах. Но все же это была иная война, разгоравшаяся внутри страны словно торфяной пожар. Русские сходились с русскими не на жизнь, а насмерть и считаные дни спустя после захвата власти большевиками — в ходе восстания юнкеров, отчаянного, безнадежного и оттого ожесточенного. Историк С. П. Мельгунов не случайно нарек его «Кровавым воскресеньем». Это выступление возглавил полковник Г. П. Полковников, ранее отстраненный от командования Петроградским военным округом. «Много детской крови взял на себя он…» — написал впоследствии о Полковникове генерал Краснов[1160]. Подавляя восстание юнкеров, красногвардейцы не гнушались самосудов и не удерживались от расстрелов. Взять реванш силами донских казаков под началом того же Краснова тоже не вышло. Примкнувшему к ним Керенскому пришлось терпеть открытое презрение со стороны офицеров-корниловцев. Они сумели миновать контролируемый большевиками Псков и занять Гатчину, затем, 28 октября (10 ноября), — Царское Село. Однако через два дня после встречного боя у Пулкова остатки 3-го кавалерийского корпуса стали отходить обратно, буквально разваливаясь на ходу. Небольших потерь — 3 убитых, 28 раненых — оказалось достаточно для разгрома. Генерала Краснова арестовали на сутки, а затем отпустили под честное слово не поднимать оружия против советской власти[1161]. Данного слова он, как известно, не сдержит.

Еще более ожесточенные бои происходили тогда же в Москве, где верные Временному правительству юнкера заняли Кремль, обстреливавшийся затем большевиками из артиллерийских орудий. Счет жертвам с обеих сторон шел на сотни. И подобные трагедии разыгрывались не только в столицах: даже в Иркутске на исходе 1917 года гремели уличные сражения, после которых 334 тела оказались в моргах, а еще 699 человек с ранениями и обморожениями — на больничных койках[1162]. Последними же боями на Русском фронте Великой войны, лебединой песней старой Русской и дебютом для Красной армии стали события на рубеже зимы и весны 1918 года. Те самые, что за минувшее время и превозносились вопреки фактам, и огульно опровергались, причем обе этих крайности живы до сих пор.

Увертюрой к наступлению немецких войск на северо-западе России в конце февраля 1918 года послужили мирные переговоры в Брест-Литовске[1163]. Австро-германская сторона выступала на них с позиций силы. Перемирие объявлялось на 28 дней вместо полугода, немецкие войска не выводились с позиций. Да и «мир без аннексий и контрибуций» понимался немцами по-своему: об участи фактически отколовшихся Польши и прибалтийских губерний договариваться с Петроградом никто не собирался. ЦК ВКП(б) делал ставку на скорую революцию в Германии, рассчитывая дождаться наступления этого заветного момента. Миссия «затягивателя» переговоров была возложена на народного комиссара иностранных дел Троцкого. Такое поведение сегодня порицается даже в спорте, что же говорить о дипломатии?

Впоследствии сам Троцкий уподоблял свою миссию «визиту в камеру пыток»[1164]. Первым делом новый глава делегации потребовал развести ее с представителями Центральных держав во всем, включая прием пищи и прогулки. На заседаниях наркоминдел не лез за словом в карман. Он переходил в атаку при каждом удобном случае, не упуская ни единого из них. Стоило главе германской делегации Рихарду фон Кюльману оговориться насчет Персии — дескать, если с ее территории уйдут английские войска, то там не останется и турок, — как Троцкий колко напомнил о других оккупированных странах, прежде всего Бельгии. Своими речами он подчас доводил немецкого генерала Макса Гофмана до исступления. Бывший генерал-квартирмейстер штаба армий Западного фронта А. А. Самойло вспоминал: «Гофман… обычно вскакивал с места и со злобной физиономией принимался за свои возражения, начиная их выкриком: “Ich protestiere!..”, часто даже