Вечный день - Юлиус Фучик

в одной персоне на берег все фикции. Но над этой опустошенностью, над убожеством бункера «третьего рейха» надзирало нечто большее, чем скудная немецкая совесть. На стенах Берлина, как бы начертанные рукой бдительного разума, появились слова: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается». Но бункер, хотя труп из него и выбросили, еще стоял, заполненный грудами награбленных ковров и произведений искусства, мебели, мехов и хрусталя, стоял, огражденный правом собственника, которым был народ. Это ужасно, но именно немецкий народ был собственником бункера, в котором валялись матрацы, сотканные из волос концлагерных узников, светились лампы в абажурах из человеческой кожи. В бункере Гитлера перемешались мешки макарон со снимками отправляемых в крематорий детей, груды консервов — с тайной смерти умертвляемых «циклоном». Теперь все изумленно оглядывались назад, на человека, выкинутого за дверь и облитого бензином. Многим казалось, что все это — безумная легенда, ничего не имеющая общего с действительностью, апокалипсис, в котором люди неповинны. Однако необъятные границы власти облитого бензином человека были рубежами современности; все происходило наяву, с величайшей последовательностью, с применением средств, свидетельствовавших о знании как анатомии, так и тернового венца человека. Полосатая арестантская одежда и ковры, залитые запекшейся кровью, не позволяли поддаться обману вульгарного анализа, сводящего явление к сфере мифа, к эпохе бесноватых медиумов, к хаосу предыстории, уже являвшейся поприщем многих логически развенчанных абсурдов. Ничего подобного сделать было нельзя, невозможно было ни убежать от этого злодеяния, ни скрыть его. Между черными дымовыми трубами виднелось ясное небо, весеннее солнце освещало развалины баррикад. Добро как бы пробуждалось ото сна и, жаждая утра, искало колодца, чтобы смыть с себя тяжкое бремя.

Торжествуя, советские солдаты выстреливали в воздух последние патроны, словно желая сбросить с себя тяжелое ярмо, освободиться от дьявольского груза, столь долго принуждавшего их к кровавым битвам. Будучи невольными филантропами величайшего сражения, они стремились сбросить со своего тела тяжелые боевые доспехи и освободить душу от убийства. Злодеяние будет судимо своим порядком, а сейчас они хотели мыслить своими словами. Война — это самое тяжелое порабощение человека, и наиболее прекрасной будет та война, которая никогда не разразится. Человеку для самопознания жестокость не нужна. Мысли солдат переплетались с изумлением: невозможные, казалось, для решения судьбы — решились.

Среди этих ликующих воинов, в конце аллеи Унтер-ден-Линден, там, где размочаленные до основания липы светили мезгой, где третий полк дивизии имени Тадеуша Костюшко встретился с подразделениями Первого Украинского фронта, совместно штурмуя Бранденбургские ворота, встретились Хелена Чапская и Бартош Награба. Их изумление соответствовало моменту, и они в один проблеск секунды вдруг как бы очнулись; неизмеримая значимость событий и справедливости одной рукой достигала неба, другой — касалась земли и сожженного бункера Гитлера. Над выжженным полем битвы висело утреннее солнце, дополняемое ветром и запахом распускающихся листьев. Удивление Хелены превысило грань невозможного.

— Это ты, Награба? Откуда ты взялся?

— С Коневым, через Ченстохову. С Сандомирского плацдарма, — уточнил он адрес начала своего похода, как бы стремясь избежать всяческих коллизий с действительностью и не разрушить искусного образа победоносной войны, в которой он принимал участие, структуры каждого сражения и системы наступления, завершавших здесь свой последний шаг. Он еще и теперь прикладывал ладонь к уху, ловя последние отзвуки затухающего отступления далеких химер.

— А вы, товарищ Мария?

— Я пришла сюда с Первой армией, с Черняковского плацдарма…

Безмолвие непрерывности их мыслей казалось чем-то непостижимым. Их охватил тот момент изумления, то торможение текущего времени, которые вызывают краткую потерю дара речи. Вспышкой беглого взгляда они заметили мундиры польских офицеров, а среди них — лицо Михала Роля-Жимерского. Польская группа продвигалась быстро, словно спешила к источнику сокрушительного поражения. Выражение лиц польских офицеров было сосредоточенным, словно они остерегались дурных снов; шли, не замечая преходящего характера жизни и заблуждения чувств, шли по живой карте Европы через величие и трагизм истории, управлявшей их пальцем на спусковом крючке… Битва, которая еще продолжалась, отсчитывала жизнь по секундам, еще функционировал режим войны, еще слышались последние мгновения ее бытия в драме всевозрастающей справедливости. Горизонт сокрушенной столицы приостановился у теней черных шпилей, как конник у брода. Слава пила горький дым победы, но не погружалась в него; она пережила слишком много смертей, взлетов и падений, чтобы надменно потрясать своей хоругвью.

Красная Армия в союзе с Польской Армией находилась в Берлине. Пылал порванный в клочья дьявольский кодекс Гитлера. Социалистическая политика любви к ближнему разорвала заклятые цепи и становилась наконец политикой мира, политикой, для которой не будет конца. Хелена и Награба стояли словно среди широкого половодья, словно участвуя в сцене огромной драмы о человеческом достоинстве; важны были как величие момента, так и множественность текущей минуты, сумма которых творила годину победы.

Хелена опустилась на каменную глыбу, вырванную из ограды, — соединяющая столбы решетка лопнула. Этот момент, возникший из столба дыма и из глубин сердца, взвился в небо подобно голубю, который выносит из застывшего среди трещащих ледников города оттаявший сон и все еще остается на грани между своими грезами и явью. Не открывая глаз, она думала о том, что еще грозно сжимало грудь и о чем через день после победы сказал большой немецкий поэт: «И ведь что-то подобное правило миром! Пусть же никто не спешит ликовать! Еще плодоносить способно чрево, откуда на свет появилось оно!»

Теперь это зло было подвластно трезвому присутствию добра, которое уже создавало логично расположенные исходные пункты ландшафта разрушенного города. Человек, дошедший сюда через поля сражений, не был случайным прохожим: он знал, где он, что позади него и что впереди. Извечная военная стезя исчерпалась. Свобода перестала быть только формой сохранения существования человека, она вступала на уровень полного освобождения и нуждалась в целях — проводниках для провозглашения эры мира.

Перевел с польского Л. Васильев.

Юрий Бондарев

БЕЗУМИЕ

Еще метрах в двухстах от лесничества, когда с криками, суетливой толкотней пехотинцев, обрадованно возбужденных артиллерийской подмогой, катили орудия полузаросшим лесным проселком, Никитин по звукам усиленной стрельбы за деревьями — по басовитому гудению крупнокалиберного пулемета, пронзительному лаю немецких автоматов, ответному треску наших очередей, пению излетных пуль в чаще, по рикошетному их щелканью о пощипанные стволы — по всем этим звукам он угадывал и чувствовал необратимую реальность близкого боя, куда придвигались они, и все злее, все неотступнее нарастала недоброжелательность в душе к этому пехотному старшему лейтенанту, плосконосому, кривоногому, суеверно не снимающему свою потрепанную, пробитую пулями плащ-палатку. Ему, старшему лейтенанту, пройдохе и нагловатому крикуну, по первой видимости воображалось, что батарея хитроумно и вовремя вышла из боя, отсиживалась в стороне, благоразумно