Поминки - Бено Зупанчич

хозяевами обстоятельств. Что же мне сказать о Филомене? В чем сейчас мой долг? Долг мне диктуют ум и сердце, сказал я себе. Они вложили мне в руки красный мел.

— Филомена, — с трудом произнес я, — из тех девушек, которым семейные обстоятельства мешали выйти замуж. Хотя это по самой своей сути не имеет отношения к политике.

— Ты против этой меры? — спросил Тигр.

— Нет, — быстро возразил я. — Я такого не говорил.

Здесь Йосип, как нарочно, одним духом выпил рюмку, стоявшую перед Мефистофелем, причмокнул и сказал:

— Ну и вино! Настоящее вино, вот черти!

— Надо принять решение, — напомнил Мефистофель. — Как быть с Поклукаровой?

— Подождать, — предложил Сверчок.

— А с Кайфежевой?

— Остричь. Кто против? Никто. Значит, пусть это будет первое предостережение на нашем участке. Группу, которая это осуществит, составит товарищ Сверчок.

— Эй, Пепца! — заорал Йосип, обернувшись к дверям.

Вбежала официантка. Она улыбнулась и плотно прикрыла за собой дверь.

— Ну, милочка, что там нового?

— Ничего, — ответила девушка.

— А часовые?

— Стоят на своих местах. Все в порядке. Не беспокойтесь.

— Смотри, старайся, — улыбнулся Йосип и ущипнул ее.

— Товарищ, — угрожающе заметил Тигр, — ты, по-моему, ведешь себя недостойно. Мы на собрании, а не в кабаке.

— А что такого? — удивился Йосип. — Ну ущипнул я ее? Но ведь девочка что надо, разве нет?

Он повернулся ко мне, словно предлагая принять участие в споре. Я принужденно улыбнулся.

— Переходим к последнему пункту повестки дня: план операции, намеченной на понедельник. Слово для примерного плана, без конспиративных подробностей, предоставляется товарищу Нико.

Я очнулся от сковавшего меня отупения и хрипло заговорил.

— Я не буду в этом участвовать, — сказал я Сверчку после заседания. — Не потому, что она не заслуживает, а…

— И не нужно, — ответил Сверчок. — Мне тоже неохота. Это не занятие для бойца. Надо раздобыть парикмахера. Знаешь какого-нибудь надежного парня?

— Нет, — сказал я. — Слушай, — ты все еще влюблен?

Он сощурился и стал смотреть в сторону.

— А почему ты спрашиваешь?

— Да так. Просто интересно.

— Нет, — сказал он, — мне некогда. — Помолчав, он добавил: — Йосиповых ребят схватили. Алешу удалось бежать с грузовика, а Пепи убили при попытке к бегству.

— А Йосип знает?

— Ты же видел, он в прекрасном настроении.

— Здорово переживать будет.

— Еще бы, — сказал он. — Аддио!

Вечером, незадолго до полицейского часа, когда над городом повисла тягостная тишина, а по улицам вышагивали только патрули с автоматами на изготовку да время от времени слышался шорох автомобильных шин, попискивание маневрового паровоза у переезда через Венское шоссе и приглушенное журчание Любляницы, разбухшей от осенних дождей, произошло нечто непонятное.

— Ого, — пробурчал старый дворник, запирая парадную дверь. — Если слух меня не обманывает, что-то большое взлетело в воздух.

Женщина, протиравшая в это время пол в коридоре мокрой тряпкой, со стоном выпрямилась, увидела пламя пожара и охнула:

— Матерь божья!

Стоявший у главного почтамта полицейский в черной пелерине вздрогнул и быстрым движением сорвал с плеча винтовку. У Фиговца жалобно зазвонил трамвай. Потом он стал трезвонить яростно, так, будто куда-то опаздывал, и, дребезжа, укатил. Где-то с треском распахнулась оконная рама. Высунулась всклокоченная мужская голова. Но ничего не было слышно, и голова убралась обратно, а окно захлопнулось.

По шоссе, неподалеку от того места, где произошел взрыв, идет человек с чемоданом. Вероятно, с поезда. Он спешит. Боится, что полицейский час застанет его на улице. Вдруг он останавливается как вкопанный, щурится.

Взволнованный, я провожаю его взглядом и в мыслях продолжаю следить за ним. Остановись, остановись, товарищ! Оглядись повнимательней и постарайся как можно скорее исчезнуть. Горит красная бензиновая колонка. На ней надпись «Mobiloil». В одну секунду колонку разнесло на куски. Пламя с шипением взвилось высоко в небо, расплылось там, и теперь видны дома, озаренные красным светом, акация в красной тени, красные отблески в стеклах окон. За ними время от времени мелькали изумленные, освещенные огненными отблесками лица стариков, женщин, детишек, которых взрыв поднял с постелей. Пламя лизнуло мостовую, и она стала похожа на запотевшее розовое зеркало. Жар дохнул в лица людей, шедших по улице, и они пустились бежать.

Пора, пора бежать и тебе, незнакомый товарищ! Слышишь, вот уже пронзительно воет сирена пожарного автомобиля. Со всех сторон бегут солдаты. Они кричат так, будто попали в засаду. Темные силуэты в слепящем блеске пламени. Ночные бабочки стайками летят на свет и, обожженные, падают в огонь. Откуда-то прилетела летучая мышь, закружилась в ярком обруче, рванулась прочь и исчезла в облаке прозрачного дыма. Дым колышется и растет, словно дерево, которое хочет достать своей пышной кроной до звезд. Подъехал легковой автомобиль. Из него выходят четверо офицеров. Они стоят и смотрят на пожар. Тут же прикатили пожарные. Но им уже нечего здесь делать. Огонь сделал свое дело. Ослепительно блестят стекла автомобиля. Подкатил грузовик с солдатами. Солдаты кидаются во все стороны. Дубасят в двери, нажимают кнопки звонков, обшаривают кусты. В домах гаснет свет. Опаленная акация издает странные, болезненные звуки.

Беги, незнакомый путник, беги!

На террасе трехэтажного дома бесшумно двигаются четыре тени. Иногда слышен шепот — пара слов. Мы молча глядим на пожар, чуть-чуть запыхавшиеся. Отсюда хорошо видна часть улицы, опаленная акация, пожарная машина, еще более красная, чем обычно. Сверчок говорит:

— Жаль, что мы им не набросали ежей.

Ежи — это такие звездочки из колючей проволоки. Один острый конец всегда торчит вверх и протыкает шину любой толщины. Мефистофель смотрит на пламя. Черные глаза его блестят. Он не слышит, о чем шепчемся мы со Сверчком. Кажется, он не в силах оторвать взгляд от огня.

— До чего странное чувство, — произносит он, — как будто мы что-то создали, а не уничтожили. Значит, в человеке где-то скрывается страсть к уничтожению.

— Какая там страсть, — говорит Сверчок, — никакой страсти. Это пыл борьбы. Горела бы наша колонка, мы бы не испытывали никакой радости, хотя огонь был бы так же красив.

— Но ведь она наша, — взорвался Мефистофель. Голос его дрожит от внутреннего напряжения. — Разве и не наша тоже?

Какое мучительное противоречие: разрушать, чтобы строить; убивать, чтобы прекратить убийства.

— Скорее всего, правда: легче разрушать тем, кто ничего не построил. Я думаю, это больше всего подходит нам, — говорит Сверчок с коротким сухим смехом.

Мефистофель пожал плечами и опять зашептал:

— Нам не должно доставлять удовольствие ни разрушение, ни убийство, ни какой бы то ни было вид уничтожения. Если жестокая необходимость превращается в наслаждение, это становится опасным. Сознательный боец превращается в кровопийцу, и вместо созидателя мы получаем ниспровергателя.

Я молчу, прислушиваюсь к себе. Мефистофель сегодня ночью непривычно