Се плоть моя… Се кровь моя. Одесские рассказы и не только - Алексей Геннадьевич Ивакин

– Кабздец, свинарник, – сказал бригадир, заглянув в кузов грузовика. – Сам пусть моет.

Остатки сала, мяса и кишок сгребли лопатами и выкинули в почти полную человечеством яму.

Сашка полез в экскаватор, начал сгребать землю. Штрафники сначала стояли молча. Потом поскидывали по три горсти в могилу – хоть и нацисты, но все же люди. Уметь надо прощать. Пусть и после смерти.

– Эй! – крикнул водила. – Все выгрузили? Я за второй партией.

– Воды привези, – пересохшим голосом сказал Бригадир.

– Ладно, новую яму копайте!

Потапыч махнул ему рукой, мол, не сомневайся.

Яма постепенно превратилась в холмик. Сашка заглушил экскаватор, за холмом улегся пыльный след КамАЗа. В небе опять зажурчали жаворонки.

В ответ из могилы зазвенели мобильные телефоны. Кого-то искали чьи-то бывшие мамы и жены.

Катя! Аня! Вера!

Рассказ

Из реанимационной палаты больницы города Энска видна линия фронта. Здесь мог бы получиться отличный наблюдательный пункт.

Огромная пятиэтажка со строгими дорическими колоннами стоит на холме, возвышаясь над городом, равняясь по росту с терриконами. Когда стоит тишина – кажется, что вокруг монументальный тысяча девятьсот пятидесятый сталинский год. Немецкие арбайтеры закончили кладки и стройными колоннами отправились домой, в бараки. Скоро их отправят в разбитую Германию. А сюда, в шахтерский Энск, потянутся со всего Союза русские и украинцы, казахи и белорусы работать на уголь. Из землянок в бараки, из бараков в коммуналки. А позже будут эпохальные хрущевки и брежневки. Но это только кажется

Горизонт полыхает. Справа работают самоходки, по центру гаубицы, слева пошли пакеты «градов». Стрелковое перемирие, артиллерийская война.

Можно часами любоваться всполохами, как салютом, если не знать, что за каждым взрывом чья-то жизнь. Ночью видны всполохи от Луганска до Донецка.

Воздух прозрачен и налит сиренью. Между выстрелами и взрывами слышно соловья. Колено за коленом он поет песнь весне.

В палате реанимации умирает старая женщина. У нее инсульт и, кажется, еще инфаркт. Она уже не встает. Она смотрит в потолок и зовет дочерей.

– Катя! Аня! Вера!

Катю она зовет спокойно, басовито. Так мама зовет расшалившуюся дочку.

Катя уехала летом четырнадцатого в Россию, вроде бы в Тулу. Вместе с мужем и внучками. Оставила пустой квартиру, просила присматривать. Квартира уцелела, только стекла вышибло взрывной волной. Зимой лопнули батареи. Сосед снизу не жаловался. Он тоже уехал.

Многие тогда уехали. Уехали да так и не вернулись. Как возвращаться в город, по которому стреляют? Так и стоят полупустые многоэтажки. Единичные окна светятся вечерами. В подъездах гуляет ветер.

Катя звонит раз в месяц. Связь дорогая. Последний раз ей ответила медсестра. Катя обещала приехать. Наверное, едет.

Аню бабушка зовет тревожно. Как будто бы девочка, не спросившись, пошла купаться.

Аня живет в Энске. Утром, к шести, она бежит на рынок, купить молока и так, по мелочи. Потом на работу. Работает она поваром на одной из баз батальона ополченцев. К восьми надо приготовить нехитрый завтрак на двадцать мужиков. Макароны с тушенкой. Или гречка. Или рис. И чай, который легче выкурить, чем заварить. И сразу готовить обед, а потом ужин. Одновременно мыть посуду, котлы, кухню. Если ребята не на ротации – командир выделяет бойца на чистку картошки. Тогда полегче, тогда можно успеть покурить.

Домой она возвращается под вечер. Несет молоко, забегает на пекарню взять свежего хлеба. Это в одной руке. В другой – отходы, собаке.

Надо бы забежать к маме, но дома надо дочке помочь с уроками. А еще безрукий муж. Украинская мина накрыла очередь за водой. Его надо кормить. А еще следить, чтобы не напился. Хотя не получается: пьет и пьет. Иногда удается забежать в больницу. Вчера вот принесла кружку Эсмарха, потому что в реанимации нет своей. И еще пять литров воды, потому что воды там тоже нет.

– Вера! – крик уже отчаянный. Так кричат матери, теряя своих детей. Это крик раненой волчицы над телами щенят. Крик кошки на берегу пруда. Ужас в этом крике.

Нельзя матерям хоронить своих дочерей. Но не хуже ли, когда некуда прийти на могилу?

Вера исчезла тем же проклятым летом четырнадцатого года. Просто вышла из дома и исчезла. Вот уже три года не отвечает ее телефон. И нет ее в социальных сетях. Просто вышла из дома.

Старая женщина лежит на кровати и тихо умирает. Она видит тени своих дочерей на стене реанимационной палаты. Тени в всполохах канонады. Пляшут в трещинах штукатурки.

Ярко улыбнулась Катя, машет рукой из Москвы – где-то гулко бухнул танк.

Рано постаревшая Аня устало смотрит исподлобья – ударил миномет, черкнув еще морщиной по лицу.

Заливисто смеется Вера – стучит «утес» по невидимым целям.

– Катя! – шепчет она.

– Аня! – зовет дочь.

– Вера! – истошно кричит. Начинается четвертый год войны.

Старый, Малый, Барса и Сильвер

Рассказ

Здесь ночь падает, точно штора. Кто-то дергает за веревочку – все, стемнело на щелчок.

Сильвер вернулся в блиндаж, положил калаш на нары. Первым делом развязал шнурки и кое-как стянул берцы. Потом бросил носки на ботинки и с наслаждением пошевелил пальцами. Вот он, кайф-то. Босые ноги. Откинулся на стенку, прикрыл глаза. Теперь бы еще в душ.

Душ, конечно, был оборудован. Обычная пятидесятилитровая бочка. Днем, когда температура доходит до сорока, вода нагревается, можно постоять под горячей водой минут десять. Вчера так и отдыхали всем отделением по очереди. А сегодня чего-то укропы разбушевались – мина за миной по позициям.

Сильвер лег на нары. Почесал правое бедро. Шрам зудел.

Вот поэтому и Сильвер, что хромал.

Он вытянулся на досках, накрытых коричневыми спальниками. Потянулся. Закрыл глаза и уснул.

Во сне он поехал домой, в Одессу. Таможня и погранконтроль были почему-то прямо на вокзале. Сильвер развернулся и пошел к пешеходному мосту. Оттуда вышел на Водопроводную улицу и поехал домой, в Люстдорф. Дома он не был уже четыре года, и его квартира была уже не его. И когда он постучал в дверь, когда ему открыли, когда он шагнул внутрь, его арестовали сотрудники СБУ. Они удивленно спросили: «Сильвер, а ты чего в сепарской форме?» На пиксельной руке его краснел флаг Новороссии. Он не успел ответить, как эсбэушники дружески ткнули его кулаком по ребрам.

Он проснулся. Кто-то прижался к его спине.

– Кто? – хрипло спросил он, вырываясь из сна.

– Барса.

Глаза у Барсы зеленые. И платиновая челка на правую бровь. А улыбается она левой щекой. Она