Москва-Париж - Александр Жарких

у меня ангелы. И одного из них я, наверное, знал лично. Вот стоял я, держась за дверцу, а кто-то уже рисовал в моих глазах образ Веры, моей Веры. И, наконец, прямо увидел её взволнованное лицо во всех подробностях… То самое, которое никак не получалось по-настоящему вспомнить. Через время я понял, что меня, скорее всего, контузило. Да, в очередной раз…

Когда уши немного отпустило, я услышал, что где-то рядом громко стонал Ваня. Оборачиваюсь и замечаю, что у него на левом плече порвана куртка, и там расползается большое кровавое пятно. Остальное, видимо, поймал его броник. Ваня пытается правой рукой залезть прямо в рану, там виднеется кость.

– Ну что, Ванюшка, снова глютеус? – спрашивает наш добрый Квинто, сам морщась от сильной боли. Замечаю у него ранение в левую ногу ниже колена. Ваня перестаёт стонать и на полном серьёзе уже окровавленной правой рукой проверяет свои «возможности» сзади.

– Да ладно, вижу, это умирус! – ставит свой «диагноз» Квинто.

Ваня перестаёт пачкать новые, подаренные мной, штаны кровью и выпучивает испуганные глаза:

– Я что теперь, умру?

– И чему, Ванюшка, вас только учили в пединституте, умирус – это по латыни «плечо», – снова возмущается Квинто, пытаясь встать на одну ногу. Я помогаю ему, и мы уже вместе успокаиваем Ваню.

– Ты не умрёшь. Заштопают, подлечат немного, и будешь как новенький.

– Не хочу я быть всё время новеньким, – опять заныл и закапризничал как ребёнок Ваня.

– Ладно, ты только туда не смотри!

Привычно повозившись немного с аптечками Вани и Квинто, я вколол промедол и кровеостанавливающее обоим раненым. Не забыл гемостатическую губку, обработал и забинтовал раны. Ванину левую руку примотал скотчем к телу так, чтобы не двигалась. У себя заметил большую царапину на правой щеке. Она саднила и немного кровила. Заклеил тоже. Потом связался по рации, доложил о произошедшем и запросил помощь в эвакуации, так как в УАЗике оказался пробит радиатор и выбиты стёкла кабины. Движок тоже не захотел крутиться.

Я жалел всех. Вот Клуни. Я ведь так и не успел спросить, как его зовут на самом деле. Потом пошёл туда посмотреть и взять его жетон… Но это уже был не Клуни. Останки, которые надо было сжечь. Или зарыть на два метра в землю… А когда был живой, он даже не мог точно себе ответить, зачем пришёл в «Вагнер». Любил придумывать завиральные идеи, которые помогли бы выигрывать большие сражения на войне. Улыбался, когда говорил о женщинах, и обижался на них. Всегда открыто говорил о собственной глупости. Глупости командиров он тоже искренне удивлялся. Вообще, в нём была неиспачканная жизнью простецкая искренность.

Несчастливый Клуни, заслушавшись соловьёв, ушёл от нас, став кучкой мяса, завёрнутой в грязные тряпки. И кому это нужно было? Я аккуратно разложил всё, что осталось от Клуни, в полиэтиленовые пакеты от сухпайков. Заметил неуместное сходство с кусками мяса от «Мираторга» и поместил это в рюкзак, туго завязал его. В голове онемение, я готов был разрыдаться прямо там над кровавыми останками, но сумел подавить в себе нахлынувшую боль и отнёс рюкзак к машине.

Квинто, снова раненый в ногу, вылечит её и наверняка опять пойдёт воевать на передок… Но больше всех было жалко Ваню, который, добровольно став бойцом «Вагнера», уже второй раз отправлялся в госпиталь, так ни разу и не побывав на передовой.

Ну, что же, судьба у всех своя…

Но все мы однажды принесли свои уязвимые, рождённые нашими мамами тела на эту войну. Простите нас, мамы.

13. ЖЕЛАНИЕ

– Зачем тебе это надо? Ты что, опять воевать хочешь?

– Да, хочу воевать!

– Ну, пошли! – сказал замначштаба всего нашего штурмового отряда после того, как, к моему удивлению, я был вызван на доклад лично к нему и, доложив обо всём произошедшем, попросился опять… в штурма. Вероятно, он хотел разобраться с тем, почему случился налёт «Хаймарсов», и кто в этом мог быть виноват. А для меня тогда началась моя вторая штурмовая жизнь в «Вагнере». Вместе с другими пацанами я попал в сводный отряд, где были только опытные бойцы после лечения, которых называли детским словом «поломашки», и отправился под Бахмут.

Тогда я был уверен, что проживал лучшее время своей жизни, потому что сколько бы денег ни заработал, никогда не смогу купить себе тех эмоций, того «бега на грани» и того драйва, который испытывал. Только было немного обидно, что я уже не проживу какую-нибудь другую свою жизнь. Ну, там попробовать всякие варианты, были когда-то всё-таки мечты…

На передке обстановка была такая же, как и у всех штурмов – окопы, грязь, боестолкновения с противником, артиллерийские обстрелы и много кровищи. Я был бойцом – пусть так и остаётся. И, конечно, пройдя через бои, становишься совсем другим человеком, смотришь на жизнь по-другому. И тогда оказывается, что жизнь эта на самом деле сделана как бы из другого времени и пространства. Молекулы и атомы другие, более тяжёлые, что ли, или по-другому взаимодействуют.

Когда нас перевозили к месту боёв, мы видели всё: трупов кругом наваляли столько, что ими уже были забиты все подвалы. Отдельные замёрзшие и обледеневшие убитые валялись по обочинам дорог и в посадках. Вид этих уродливых инсталляций тяжёлой войны уже никак не мог испачкать наши глаза, они и так были сильно замазаны. Каждый из нас уже видел и слышал столько, что не хотел ни с кем обсуждать потерю фронтовых друзей. Все немного боялись вылезать из своей скорлупы притворной бесчувственности и безразличия.

Пришла весна, и днём солнце уже пыталось прогревать так долго притворявшуюся замёрзшей землю. Ведь мы согревали её своими телами в окопах, всей своей вытекшей кровью, горячими осколками и дымящимися воронками от взрывов. Нам тоже хотелось тепла. Причём любого, которое только сможем найти на этих холодных и непрочных равнинах. Вся тяжёлая техника стала вязнуть в колеях и зарываться глубоко в грунт, намереваясь, видимо, прийти на помощь тем самым подводным лодкам из старых анекдотов, которые ещё с советских времён застряли где-то глубоко в степях Украины.

У меня не было особой ненависти к украинским солдатам. Они тоже, как и я, воевали за интересы своей страны. Эти люди жили в мире, где мы с некоторых пор стали врагами. Но война – это не про справедливость, это про что-то другое. Может быть, про то, что умирать не больно. Когда из тебя вместе с кровью вытечет жизнь, ты просто заснёшь и всё. Больно оставаться раненым и притворяться полностью живым.