Се плоть моя… Се кровь моя. Одесские рассказы и не только - Алексей Геннадьевич Ивакин

Ксанки ее не отпустили никуда. По долбаному зомбоящику круглосуточно вертели новости с очередного майдана в Киеве – то убьют кого-то, то расстреляют. Страны это не касалось, в принципе. Хай с той столицей, поорут и успокоятся, так мать говорила и взрослые во дворе. Не, некоторые пацаны, конечно, уехали помайданить, говорят, им по пятисотке в день платили. Игорян сам хотел, но как мать одну оставить? После смерти отца сильно она сдала…

– Четыре! Три! Два!

Он достал заначку в сто пятьдесят гривен. И еще двадцатку спер из мамкиного кошелька. Надел старый батькин камуфляж – дорога длинная. Удобнее в камуфле. Где-то стопом, потом электричками и опять стопом. А когда приехал…

– Один!

…Рвались снаряды. Летели стекла во все стороны. Тряслись стены. Сыпалась штукатурка. Визжали псы на цепях. Батя Ксанки орал на всех:

– Бегом, бегом, все в машину!

Огненный шар вырвался из соседнего дома.

Ксанка бежала в домашнем халатике. Один тапок, вторая нога босая. Халатик в цветочек такой. Васильковый цветочек. Мама ее тоже в халатике бежала. А сам Игорян бежать почему-то не мог. Словно во сне – так густо вокруг, повернуться не можно. Как муха в киселе. Батя у нее кричит такой, рот раззявил. Потом бах…

– С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ ГОДОМ!

Лежишь такой на плитке тротуарной. «Копейка» горит, там Ксанка. И виноград над тобой горит. Лежишь, смотришь, как все горит. Потом слышишь:

– Зачекайты, хлопцы, тут сепар живой!

Игорь выпил залпом безвкусный сок с водкой, закусил картонным хлебом и бумажным салом.

– Братка! Чего грустишь? – хлопнули его по плечу. – Давай к нам!

– Давай, – улыбнулся он в ответ.

И вот он уже сидит у столика в плацкартном открытом купе и стакан за стаканом, и тост за тостом. За окном взлеты «градов» и «игл», а не, это просто салюты. Сергиев Посад это? Или где-то Тула? Или Бологое? Кто-то там что-то про Бологое сочинял, стихи какие-то. Как там… Бологое, Бологое, Бологое, это где-то между Ленинградом и Москвой? Или нет, да вы че, пацаны, не помните, что ли? – это кричит парень с серпообразным шрамом через левую бровь. Это же про рассеянного! А ну-ка, парни: «Это что за остановка – Бологое иль Поповка? А с платформы говорят…»

– Это город Ленинград! – закричал весь вагон.

БАБАХ!!! – на полу густо лежат конфетти. На поручнях кокетливо заворачивается серпантин. Пахнет порохом.

Тогда так же пахло. Они его спросили только, где позиции сепаров. Когда он ответил, что не знает, один из них открыл нож и начал отпиливать указательный палец. Не резать. Не рубить. Отпиливать. Потом безымянный.

В машине догорала Ксанка и ее родители.

– Пойдем покурим?

– Можно? – настороженно спросил Игорь.

– Сегодня все можно, – широко улыбнулся пацан со шрамом. – Новый год же!

В тамбуре прохладнее, конечно. И накурено, мама не горюй. Но сегодня – можно!

– Игорян, а ты откуда? – спросил тот, который со шрамом, когда они прикурили от одной зажигалки.

– Я?

– Ага!

– Та я с Одессы… – конечно, Энергодар – это совсем не Одесса. Но и Мытищи не Москва. А как объяснить?

– С Одессы? – удивился шрамированный.

– Ага.

– Бля… Чуваки, вы такие молодцы, – парень нагнулся и обнял Игоря за плечи. – Вы там так четко путиноидов сожгли. Рел, чувак, это кул вообще. Сраный Путин дышать не дает, а вы реально, пацаны, дело сделали. Он же дышать не дает, хуйло это…

…Пинками начал поднимать, когда отпилил второй палец: «Кричи, сука, что Путин хуйло!» Кровь по плитке текла черной струей, почти моментально застывая под жарким солнцем. Пахло шашлыками. «ПУТИН – ХУЙЛО! КРИЧИ, СУКА!»

Он кричал, конечно. Плюя в пыль осколками зубов и сморкаясь красным. В жарком мареве колыхались обугленные силуэты Ксанки и ее семьи. Потом все вспучилось, покраснело и потемнело. Наверное, была ночь, потому что было темно. Эти тоже лежали мертвые. Где-то кто-то куда-то стрелял. Часы из кармана вытащил. И нож забрал. И пополз куда-то. Говорить начал через месяц, уже в луганском госпитале. Потом Россия, все дела. И ножик. И часы.

– Не, ну вы прям, ребзя, респект. Я вам от всех спартачей респект, лично. Брат, если что надо – я всегда. Надо ж Путю валить, ну, ты понимаешь, жизни нет тут никакой. Давай пойдем, бахнем…

Игорь сунул руку в карман.

В кармане щелкнул нож.

Се кровь моя

Рассказ

Мы сидим в привокзальной кофейне. У меня через двадцать минут рейс до Луганска. У него вечность впереди.

Ростов шумен и деловит. Я растерян. Он сосредоточен. Мы прихлебываем кофе. Я бы предпочел пиво, он бы предпочел водку. У меня ранен желудок, у него ранено все. У меня впереди граница и всякие дела. Я еду инкогнито, он живет инкогнито. Мы одинаковые. Детали разницы не играют.

Нам не о чем говорить.

Но говорить надо. Мне не надо, ему не надо. Нам надо молчать и пить кофе. Или пиво. Или водку. И молчать. Импрессионизм бытия заставляет говорить.

– А потом что?

– Они ему позвонили. Ну, понимаешь, это же еще июнь был четырнадцатого.

Я понимаю. Июнь четырнадцатого, июнь сорок первого. Просто переставить цифры. В остальном разницы нет. Детальки? Кому они нужны, детальки? Когда я хоронил лейтенанта и медсестричку, которых накрыло одной минометкой, – какая разница, были ли у них тогда мобильники? Это все детальки.

– Ты не понимаешь. Через полгода нас бы засекли и накрыли. Но тогда ЭТИ еще не умели.

– Сейчас умеют?

Ростов мирно шумит. До войны полтораста километров.

– Сейчас еще и не это умеют. Тогда не умели. Ну, позвонили они ему. С телефона жены. Мы не поняли, шли уже до располаги, тут ему звонок.

– Местный был?

– Да у нас все местные были. И казаки, и шахтеры. После уже с Одессы появились, с Киева, с Житомира, да со всей Украины. Даже с Франика были. Харьков, Винница, Ужгород – мы не смотрели, кто откуда. Позже с России начали приезжать. Потом с Европы. Чехи, сербы, поляки. А какая разница?

– Да никакой, я про того парня.

– А, да… Извини, сбиваюсь. Столько всего. В общем, эти ему позвонили. Он как раз из местных был.

Подходит девочка в белом переднике, приносит пиццу.

– Спасибо, барышня, – улыбаемся мы девочке в накрахмаленном фартуке.

Эх, было бы мне лет на пятнадцать меньше! Похоже, такие же мысли и у собеседника. Мы уплетаем пиццу и запиваем горячим кофе. Где-то плавится под солнцем асфальт.

– Они ему звонят, и через минуту он кричать начинает.

– Почему?

– Вот и мы