Се плоть моя… Се кровь моя. Одесские рассказы и не только - Алексей Геннадьевич Ивакин

понял – у немца язык был ломаный, а у украинцев уши. Сроду они на русском не говорили: язык их был невиданной смесью польского, немецкого, украинского, венгерского и даже румынского. Кое-как поняли, что идти им в атаку на позиции большевиков. Струхнул Корж. Да и не только Корж. В атаку они только на гусей ходили. Начал было думать, как бы сбежать. Да пути назад не было – поставили немцы пулеметы за спиной. А патронов выдали по две обоймы.

Невдомек было Коржу, что и гауптману, и пулеметчикам, да и, пожалуй, самому фюреру было наплевать на «добровольных помощников», что атака эта называлась «разведка боем», что интендантуррат не хотел выдавать по второй обойме: сроку жизни им только на одну, и то с запасом. Он не знал, а если бы и знал, то не смог бы понять, что для немцев Корж и его товарищи такие же русские, как и те, в окопах на востоке. И жалеть их никто не собирается. Германцы искренне считали, что земли за Вислой – это такая восточная немецкая Африка, населенная белыми неграми. И пусть эти негры убивают друг друга, а солдаты вермахта тщательно занесут на карте огневые точки.

Мирону казалось, что бежал он целую вечность. Ноги его вязли в размокшем черноземе, так что он даже не бежал, а продирался через тяжелый, плотный воздух. Останавливаться было нельзя: злые зрачки машиненгеверов смотрели в спины. Долго он бежал. Вечность бежал. Целых двадцать секунд.

А потом русские накрыли жидкую цепь минометами. Атакующие сразу залегли, но сзади застучали короткими очередями пулеметы. Когда-то давно Корж так гнал скотину домой: резкие щелчки кнутом заставляли самых упрямых быков шагать с пастбища.

– Цоб-цобе, цоб-цобе! – щелкал кнут. И так же звонко стучали по каскам советские осколки и немецкие пули. – Цоб-цобе, цоб-цобе, Мирон!

Он лежал в грязи, а рядом с ним тоскливо выл молдаванин Негреску, неведомым образом оказавшийся на Львовщине. Когда один из осколков, шипя, плюхнулся перед молдаванином, тот взвыл, откинул винтовку и попытался подняться. Но следующий осколок попал под ободок каски и разворотил смуглое усатое лицо в кровавую кашу. От удара тело убитого упало куда-то влево, под землю. Мирон ужаснулся было, а потом понял, что Негреску свалился в большую воронку. Тогда Корж быстро, как мог, полез в ту же воронку. Перекатившись, он свалился на мягкое тело убитого и замер. А потом животный инстинкт подсказал ему важное, и Мирон подлез под молдаванина и укрылся им. Вспыхнувший бой быстро кончился.

Лежал он всю ночь, и день, и еще ночь. А потом перестали стрелять. Канонада стремительно уходила на запад.

Вот тогда он вылез из воронки, скинув шинель, каску, винтовку. Остался, в чем забрали, – в черном пиджаке и синих галифе. Тут его и арестовали красные. Ну как арестовали? Похоронной команде он сдался в плен. Повезло опять – тыловым попался. А тыловые, они добрые.

И попасть бы Мирону в штрафную роту, да он признался на допросе, что был вспомогательным полицейским. Односельчане показали, что полицейским он был правильным, зверств не учинял. Да вот за схидняков пришлось отвечать. И поехал Мирон Корж от войны подальше в Коми АССР на пять лет, лес валить на нужды Советской Родины.

Поначалу Корж долго привыкал к печорским лесам. Девять месяцев зима снежная, а три месяца зеленая. Комары злые, величиной с ноготь. Кровь не пьют, кусками откусывают. Но потом ничего, вжился. Народ подобрался свой, в основном бандеровский. Поначалу голодно было. Да тайга спасала. Грибы на Аранецких болотах размером с лицо человеческое. А и рыба-хариус в реке Печоре бессчетно плавает. А у рыбы той костей нет, словно ковбаса домашняя. А потом Корж привык. И каждый день Матери Божией благодарственную молитву возносил, чтоб дальше его, Мирона, хранила она. Тут и война кончилась.

Ждали зэки амнистию, да не дождались. Пришлось срок досиживать.

В сорок девятом выпустили Мирона. Выдали паспорт чистый и сказали:

– Живи, Мирон, где хочешь, кроме трех областей: Станиславовской, Львовской да Тернопольской.

Корж подумал, подумал, да перебрался чуть южнее, на Вятку. Там и осел. Мужиков туда мало вернулось, в цене были. Бабенку подобрал себе помягче, обженился, так там и осел.

Дети пошли, потом внуки. Заодно грамоты от леспромхоза получал ежегодно. Целая стопка скопилась. К сорокалетию Победы получил медаль «За трудовую доблесть». Ветераном труда стал: почетно. Говорил всем, что в тылу работал, лес валил. И ведь не врал.

Когда же затрещал Союз, закособенился, Мирон Корж так по ридной Украйне затосковал, что бросил все и поехал из надоевших вятских болот домой. Жену не взял, что ей. Пусть дети за ней ухаживают, парализованной. Никого не взял, никому не сказал. Сел на поезд, поехал в Москву. А там весь день просидел на Киевском вокзале, дожидаясь львовского поезда. Не ждал он от себя, а сердце дрогнуло, когда услыхал он в купейном вагоне родную львивскую гвару.

Правду говорят, родной воздух лечит. Сразу и колени перестали болеть, убитые стылой лесной водой, и спина ныть перестала, ударенная на лесоповале, и давление прошло, и глаза видеть стали, пусть даже через пелену слез.

Село родное не узнать стало – асфальт везде, дома каменные, газ проведен. Даже чуть-чуть досадно стало, что прожил он жизнь у дровяной печки. А Галя-то, вдовица, узнала его. У нее и переночевал. А потом еще переночевал. И еще. И так и остался.

Однажды к ним пришли. Вернее, к нему, к Коржу. В кепках-мазепинках, словно из сорок второго года вынырнули. Попросили его, Мирона Коржа, выступить как пострадавшего от советской власти на митинге за незалежность. А потом и в школе. Корж поначалу застеснялся, не привык он ораторствовать. Но молодые бандеровцы подсказали ему, что да как говорить. Файно получилось:

– Сражался я, диточки, за веру и свободу Украины, за вашу свободу. Когда кляти оккупанты пришли на нашу землю, арестовали меня, сунули палицу в руки и, в чем был, отправили на немецкие кулеметы. Казали, шо зброю в бою добуду. Да тильки поранылы меня, и раненого в таборы сталински отправили. И вот, сыны та доченьки, с сорок четвертого та до сього месяцу в неволи я был. Приехал вот вам правду рассказать, бо нэма на земле ничего, кроме правды. На небе Бог, на земле правда. Слава Украине!

– Героям слава! – громко ответили парни в мазепинках и обратились к детишкам, снявшим красные галстуки. – А теперь дружно разом!

– Героям слава! – нестройно повторили за ними бывшие пионеры.

А как стала радяньска Украина незалежной, так