«Офицерство волнуется…» Российский офицерский корпус и публичная политика в 1905–1914 годах - Антон Юрьевич Фомин

в группе офицеров во главе которой был “мой старый добрый друг, а ваш главнокомандующий, тогда еще молодой офицер”. Это заявление аудитория встретила аплодисментами. Мы трудились, работали, болели душой, но не встречали сочувствия.

Напротив, вы, вероятно, знаете, чем тогда ответил Сухомлинов. Он обвинил нас в “младотуречестве” и подверг всяческим гонениям. Мы были названы изменниками и предателями»[253]. В тот же день последовало распоряжение военного министра отконвоировать Михайлова из Смоленска в Петроград и отдать в распоряжение коменданта Петропавловской крепости. Гучков явно стремился привязать Михайлова к делу Сухомлинова: бывший министр дискредитировал кружок истинных поборников укрепления военного могущества России, воспользовавшись услугами «шпиона» и клеветника. Гучков считал сворачивание сотрудничества с Думой одним из главных преступлений Сухомлинова. В таком ключе он высказывался и во время суда над генералом. Гучков противопоставил Редигера, шедшего навстречу Думе, Сухомлинову и заявил, что осознал всю пагубность назначения последнего, после того как тот поддержал клеветнические измышления о «младотурецком» заговоре[254].

1 апреля 1917 г. Михайлов был доставлен в Петропавловскую крепость, но его не стали помещать в Трубецкой бастион к бывшим сановникам, а оставили на вахте. Там 7 апреля Михайлов дал краткие показания товарищу прокурора Петроградской судебной палаты Костенко. Он, не вдаваясь в подробности, снова заявил, что в заметке «Русского слова» содержится «сплошная ложь и клевета», а также подчеркнул свою лояльность новой власти: «К изложенному считаю необходимым добавить, что вообще в г. Смоленске революционное движение прошло тихо, все сразу объединились, никаких кровавых эксцессов не было и все твердо решили поддерживать Временное правительство, в чем единодушно принесли присягу»[255]. О других следственных действиях с Михайловым, если они и производились, ничего не известно.

Пребывание Михайлова в Петропавловской крепости никак не отражено в сохранившихся бумагах коменданта. С уверенностью можно утверждать, что он так и не был заключен в Трубецкой бастион. 28 августа 1917 г. Михайлов явился в качестве свидетеля на процесс Сухомлинова, т. е. уже находился на свободе[256]. На суде Михайлов заявил, что он препятствовал нелегальной, как ему тогда казалось, работе кружка генерала Гурко, и за это Гучков подверг его всяческим преследованиям, изобретя нелепые обвинения в шпионаже. О том факте, что сведения о кружке в искаженном виде передавались Сухомлинову, Михайлов предпочел умолчать.

Нельзя сказать, сколько времени Михайлов провел под арестом. Вероятно, он был выпущен за отсутствием каких-либо доказательств вины после того, как Гучков оставил министерский пост.

На сегодняшний день неплохо изучен феномен «шпиономании» в позднеимперской России. В литературе прослежена фабрикация обвинений против полковника Мясоедова и Сухомлинова[257]. Но дело Михайлова еще не попадало в фокус исследователей. А ведь он был включен в воображаемую сеть «шпионов» и «проходимцев», в центре которой находился военный министр. И если Мясоедов был виноват только тем, что Сухомлинов на время приблизил его к себе, то Михайлов получил клеймо шпиона в отместку за свои интриги.

Через биографию политического авантюриста-неудачника можно взглянуть на более масштабные проблемы. История Михайлова и «младотурок» являлась эпизодом противостояния «прогрессивной» и «консервативной» группировок военной элиты. Столкнулись два политических мировоззрения. Как отмечалось, Михайлов постоянно указывал, что участие действующих офицеров в работе парламента не укладывалось в его представления о верноподданническом долге. С этих же позиций действовал Сухомлинов. В свою очередь, Редигер, делая шаги навстречу Думе, следовал общему «конституционному» курсу премьера Столыпина, вызывавшему категорическое неприятие правых, имевших прочные позиции в Государственном совете, петербургских «сферах» и при дворе. Замена Редигера консервативным Сухомлиновым была очередной победой этого круга и, соответственно, ударом по премьеру. В рамках масштабной атаки на Столыпина правым было выгодно встать в позу защитников военных прерогатив монарха, ведь Николай II ревностно противился распространению «новых порядков» законодательства на вооруженные силы – историческую «вотчину» короны[258].

Таким образом, политическую борьбу в военной среде следует рассматривать в качестве частного проявления основного политического конфликта, раскалывавшего элиты третьеиюньской монархии. Попытки проводить умеренные «прогрессивные» реформы с опорой на народное представительство встречали систематическое сопротивление консерваторов, умевших пользоваться симпатиями императора.

«Младотурки» в Академии Генерального штаба

Прозвище «младотурки» закрепилось не только за членами кружка генерала Гурко. В рамках данного исследования удалось восстановить историю другого приобретшего политический оттенок конфликта в военной среде. После Русско-японской войны остро встал вопрос о реформе Николаевской академии Генерального штаба – «кузницы» кадров высшего командного состава русской армии, откровенно не лучшим образом проявившего себя на Дальнем Востоке. Продолжавшаяся в течение нескольких лет работа официальных комиссий, собиравших суждения авторитетных специалистов о ситуации в Академии, не привела к выработке четкого плана реформ. Серьезные преобразования начались в Академии по инициативе «снизу».

От выпускников академии ожидали очень много. Уровень образования обер-офицеров и армейских строевых начальников, как правило, был не слишком высоким. Поэтому в России получила распространение практика назначения генштабистов на строевые должности помимо отбытия ими обязательного ценза. Выпускники Академии генштаба рассматривались, в первую очередь, не как узкие специалисты с конкретными задачами, а как профессионалы и знатоки военного дела вообще, проводники прогресса и достижений военной науки. Как писал полковник Генерального штаба В.Ф. Новицкий: «В области наших военных понятий нет, кажется, понятия более неопределенного, более расплывчатого, более произвольного, чем то, которое выражается у нас термином “Генеральный штаб”. <…> Есть ли это особая отрасль военной службы, предназначенная для обслуживания известных сторон военного дела или это – только отдельная корпорация офицеров? Есть ли это учреждение военного ведомства, имеющее определенное назначение, свои задачи, свою специальную область деятельности, или под этим названием следует подразумевать лишь совокупность людей, объединенных высшим военным образованием, но рассеянных по всем углам нашей армии? Наконец, в чем заключается специальность Генерального штаба? В этом отношении мнения, встречающиеся, как в нашей военной литературе, так и нашей практической деятельности, расходятся до пределов невероятных»[259].

В 1909 г. Академия генштаба была переименована в Николаевскую военную академию. Новое положение фактически закрепляло за Академией статус военного университета вместо специализированной школы офицеров Генштаба. Его первая статья гласила: «Николаевская военная академия имеет целью давать офицерам нашей армии высшее военное образование. <…> Кроме того, задачей Академии является развитие трудами ее профессоров военной науки и распространение литературно-учеными их работами военных знаний в армии»[260].

В целом такой подход препятствовал консолидации усилий корпуса офицеров Генштаба и адекватному применению их навыков, затрудняя появление в русской армии структур, по функциям, а главное, значению сопоставимых с германским Большим Генеральным штабом. При этом академический диплом еще не являлся гарантией высокого профессионализма и наличия адекватных эпохе навыков управления войсками. Офицеров Генштаба часто