Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

На танковом брезенте было разложено содержимое посылок. Толстыми стопками лежали грубошерстные носки, варежки, кучкой сбились кисеты, пачки махорки стояли одна на другой, кусочки мыла, зубные, одежные и сапожные щетки лежали в ряд, вязаные шапочки, несколько баночек с гуталином, карандаши, бумага, конверты, подворотнички, носовые платки, полотенца, шарфы, ложки, ножницы, нитки, красиво расписанная кружка, и среди всего этого восседала детская кукла.

Люди как-то размякли, глядя на все эти домашние предметы.

Вспоминались жена и сын. Шкадов даже улыбнулся.

Старшина, глядя на подходивший со всех сторон народ, командовал:

– Брать по одной вещи.

Механик, толкнув Серёжку в бок, сказал:

– Куклу бери.

– Зачем? – удивился тот.

– Играть будешь.

Серёжка психанул и ушел ни с чем. Через час механик вернулся к танку с расписной кружкой и, извиняясь, вручил её Серёге:

– Ты уж сильно не обижайся. Пошутил я.

Серёжка взял кружку, залюбовался ею и забыл сказать спасибо. Механик улыбнулся и отошел.

Наступила ночь. Расстелив брезент на моторном отделении, легли спать. Неостывшая машина отдавала тепло. Да и ночи ещё не были прохладными. Осень как-никак. И хотя осенняя прохлада приближалась, но не давала о себе знать.

Долго лейтенант смотрел на небо, на звезды. Вспоминалась мать. Кто знает, что его завтра ожидает. После такого боя хочешь, не хочешь – заснёшь. Что будет завтра?

Обе стороны готовились к еще более жестоким схваткам. Наши войска будут удерживать оборонительные рубежи любыми средствами, стоять насмерть. Отступать нам заказано, но и противник от своих целей не отказался. У него одно в голове: Сталинград, Сталинград…

Размышления у разъезда

Так вдоль железной дороги и отступали к Сталинграду. Но до города ещё далеко. До города ещё шагать и шагать. Если б просто идти, то это ещё ничего, но надо останавливаться, рыть окопы, обороняться и даже наступать, отступать и снова рыть окопы.

В эти сентябрьские дни всё смешалось: и время, и события. Непрерывная череда атак и с той, и с другой стороны превратит происходящее в воспоминаниях оставшихся в живых в неясную картину.

И Иван, и Григорий, и Сашок от усталости после каждодневных боёв едва таскали ноги. Но и немцы были едва живы. Им тоже каждое наступление давалось всё трудней и трудней. Остановиться бы, набраться сил. Но как остановишься?

Сверху и с той, и с другой стороны требуют наступать. И хотя делалось всё как положено и казалось, что наступление приведёт к победе, но это не удавалось.

Видно, время наших побед ещё не настало, а легко выигранных сражений с немецкой стороны прошло. И теперь им приходилось прогрызать оборону русских. А это требовало сил. И они, русские, не сидели сложа руки, а тоже давали о себе знать, пытаясь не отдать разъезд.

И последний всё ещё стоявший семафор вдруг стал, как центр земли, вокруг которого вращались события последних дней. Если б он был живой, то бы подумал: «Что такого замечательного есть в этом месте, на котором пролито так много крови и с той, и с другой стороны?»

Вот сегодня при звездном небе, на заре, перед тем как наши войска перешли в контратаку, натужно заухали пушки, посылая завывающие снаряды в сторону противника. Там в предрассветной мгле, вздыбливая и освещая землю, они рвались. И казалось, что все старания артиллеристов идут впустую. И там только пустота и нет никакого противника. Но стоило перенести огонь вглубь вражеской обороны, как последовал ответный обстрел наших позиций с немецкой стороны.

И после нескольких разрывов послышались призывные крики с разных сторон:

– Санитар, санитар!

Засуетились, забегали люди с пухлыми от медикаментов сумками, унося раненых.

Над головами, натужно рокоча, прошли штурмовики, и вскоре стало слышно, как отбомбились. К этим бомбовым разрывам, перевалившись через наши окопы, заторопились танки, чтобы добить неопомнившихся фрицев.

Неожиданно, оставляя дымный след, взлетела зелёная ракета и пронзила страхом сердца людей, сидевших в окопах в ожидании команды о наступлении. И надо всеми разносится крик выскочившего из окопа на бруствер командира соседнего взвода:

– Вперёд! В атаку.

Иван с сожалением посмотрел на стоящего наверху в полутемноте офицера. И собравшись духом, мельком взглянул на Григория и выскочил из окопа.

А разбуженные фрицы очнулись. И застучал пулемёт, сначала с одного края, потом с другого.

Ивану казалось, что все пули, посланные гансами, летят только в него и вот-вот вонзятся, разрывая плоть. От такой мысли сердце внутри него на мгновение похолодело. А все выскочили следом и понеслись за лейтенантом.

Если каждый день, дрожа от страха, видеть смерть других, душа черствеет и смотрит на всё глазами счетовода. Ещё один, ещё и ещё. А потом, потом страх не исчезает, а притупляется. И со стороны начинает казаться, что человек ничего не боится. Но страх не ушёл, он где-то внутри, готовый каждое мгновение выскочить наружу.

И бежит Иван, и орёт и матерится, чтоб задавить зашевелившийся страх в сердце, и видит: впереди падает, выставляя руку с наганом вперёд, молоденький лейтенант. Он не убит, он ранен, иначе бы упал, как подкошенный сноп. И лежит на земле, сжавшись в комок, так легче переносится боль. И, наверное, заунывно и протяжно стонет. Но разве услышишь стоны в неразрывном грохоте войны.

«Убит или ранен?» – думает Иван про него, продолжая бежать и молиться. Даже не молиться, а кричать:

– Господи, помоги ему! Господи, помилуй мя!

Услышит ли господь его крик среди этого грохота? Не оглох ли он от разрывов?

Остановиться бы помочь лейтенанту, но останавливаться нельзя. За остановку – трибунал. Санитарки помогут. Они тоже в атаке. Чуть приотстали, а бегут. Первая склонилась над раненым и уговаривает:

– Потерпи, потерпи, родненький.

Другая приостановилась, присела, наклонилась над следующим. Её губы шевелятся. Она уговаривает его:

– Нет-нет, разве можно умереть.

Он улыбается ей, как ребёнок улыбается матери. Его губы шевелятся, словно хотят успеть сказать самое важное, но не успевают. Она целует его, обнимает, повторяя:

– Что ты, что ты? Дыши, дыши…

Он уже мертвый, глаза в небо, а она ему что-то еще шепчет, успокаивает. Вдруг понимает, что всё. Всё! И с горечью в сердце и в слезах встала и побежала дальше, а солдатик лежит. Ему уже ничем не поможешь. Хоронить придут другие, если придут.

Рядом с Иваном, словно боясь отстать и потеряться, с «мосинкой» наперевес бежит Григорий, следом, сжав губы, – Евсей.

Немецкие миномёты дали о себе знать. И мины рвутся, одна за одной. Припадаешь к спасительной земле, вскакиваешь и опять припадаешь.

Всполохи и грохот от разрывов перевернули всё вверх дном. Атака