Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Как же, – возмутилась мать, – я готовила, я несла, а он выходить не хочет.

Но посыльный возразил:

– Время такое. Понимать надо. Война.

Мать, кивнув головой, согласилась с ним. А потом, словно опомнившись, спросила:

– Делать-то что? Немец второй день бомбит. Мочи нет. Люди за Волгу побежали. А немец придёт, как буду? С ним-то. Как?

Мать дернула Митьку за руку, словно показывая незнакомцу, что кроме мужа у неё есть сын. Человек пожал плечами, не зная, что ответить.

Она пошла в сторону дома, не выпуская Митькиной руки. Шла и всё время оглядывалась в надежде, что отец одумается, догонит их и поест приготовленное ею. И она выскажет ему всё, что накипело в её душе в эти дни, но этого не случилось. Слёзы текли у неё сами собой, и она их не вытирала.

Они пришли домой, она села за стол и, подперев голову рукой, стала смотреть в окно. Митька решил, что можно, пока мать в задумчивости, отпроситься погулять. Но стоило ему заикнуться, как она подскочила, погрозила ему пальцем и срывающимся голосом сказала:

– И думать не смей.

Митька заплакал. Она прижала его к себе, и он успокоился.

Далеко, на другом конце города, загромыхали взрывы. Мать бросилась собирать вещи. Митька потихоньку, пока она увязывала подушки, надел сапоги. Жаль, никто из знакомых ребят его в них не видел. Мать, собрав вещи и взгромоздив их посреди комнаты, вдруг сказала:

– Как же мы всё это понесём? Что ж он домой не идёт? Досидимся. Ухнет бомба и…

Мать не договорила, испугавшись, что это может произойти на самом деле. Подскочила и, схватив Митьку за руку, поспешила в сторону завода. Она была полна решимости увидеть мужа и поведать ему обо всех пережитых ею страхах.

Идти в сапогах после лёгких сандалий было тяжело. И к тому же они стёрли ноги в кровь. Митька остановился. Она сняла с него сапоги, посмотрела на его ноги, взяла его на руки, сделала несколько шагов и поняла, что нести сына не может.

Оглянулась, увидела яму, посадила туда Митьку, склонилась над ним, погладила по голове, дала ему сапоги в руки и попросила:

– Не уходи никуда, пожалуйста.

И быстро, поминутно оглядываясь, пошла в сторону завода.

Вдруг близко заухали бомбы. Митька инстинктивно прижался к земле. Когда всё затихло, выглянул. Матери не было видно.

Он выскочил и, забыв, что босиком, побежал туда, где она только что стояла. Вокруг было полно свежих воронок, но её не было.

Митька удивился, куда она пропала. Надо бежать искать, но если уйдёшь, а она вернётся, то взбучки не миновать. Он сел на край ямы, отряхнул испачкавшиеся сапоги. Поставил их рядом и стал рассматривать кровяные мозоли. Трогать их было больно.

Мимо прыгала на трёх ногах чёрная лошадь. Переднюю ногу с кровоточащей раной держала на весу. Остановилась, изогнув голову и полизав рану, посмотрела на Митьку и поскакала дальше.

Появился дядька, он шел от завода. Забинтованная рука покоилась на верёвке. Заметив Митьку, подошел к нему, посмотрел на его ноги, на сапоги и сказал:

– С портянками надо. Без портянок – не дело. Без портянок беда.

Больше дядька ничего не сказал, а махнув рукой в направлении посёлка, пошел в сторону домов.

Митька, проводив его взглядом, удивился, что матери долго нет. Встал и, держа в руках сапоги, ковыляя, пошел в сторону завода. Идти босиком было тяжко: приходилось выбирать, куда поставить ногу. И ступать надо осторожно, каждый камешек, каждая щепочка давали о себе знать болью.

На проходной тот же вахтёр спросил удивлённо:

– А мать-то где?

Митька удивился и, пожимая плечами, сказал не своим голосом:

– Не знаю.

Повернулся и пошел домой. Слёзы сами собой вырвались наружу. Хотелось поскорей попасть домой, чтобы увидеть мать и успокоиться. Но босиком быстро идти не получалось. Остановился, надел сапоги и понял, что в них идти невозможно. Каждое движение превращалось в боль.

Почти у самого дома встретил Сашкину мать. Вся в пыли, с разорванным рукавом, она остановилась перед ним и спросила:

– Сашеньку не видел? Сыночка. Сашеньку.

Митька отбежал в сторону, а она, забыв про него, пошла своей дорогой.

Зенитчицы

Утро двадцать третьего августа было обычным. Война далеко. Но в предчувствии приближения чего-то страшного, в большой колонне, направлявшейся с лопатами на плечах за город рыть противотанковые рвы, не было слышно ни шуток, ни смеха. Шли молча, с какой-то обречённой озабоченностью.

Зенитчицы, сидевшие рядом с орудием, посмотрели колонне вслед, посмотрели на небо, проводили взглядом пробегающие редкие облачка и в сотый раз по приказу старшины читали устав строевой службы. Когда наводчик орудия Рая пыталась возразить, что они и так знают устав назубок, старшина заметил:

– Повторенье – мать ученья.

А про себя подумал: «Солдат должен быть постоянно занят, иначе он начнёт валять дурака, а валять дурака солдату не положено по уставу».

Вот и пришлось им, сидя на расстеленной плащ-палатке, делать вид, что изучают устав.

Изредка со стороны девчонок доносились смешки, и старшина подозревал, что они вместо изучения устава травят анекдоты или перемывают кости ему и командиру батареи. Он издалека погрозил девчонкам пальцем, что вызвало еще более громкие смешки, и пошел осмотреть окрестности. Хоть и смотреть было не на что, но сидеть на одном месте тоскливо.

До обеда день тянулся томительно медленно. Изредка вдалеке пролетали самолёты. Все словно по команде смотрели на них, пытаясь понять, наши это или немцы. И опять все затихало.

В середине дня наступила тишина. Даже солнце, стоявшее в зените, казалось, замерло на одном месте.

Вернувшийся с прогулки старшина, разглаживая тыльной стороной ладони усы, взглянув на молоденьких девчонок, вздохнул, объявив, что обедать будут у орудий. От него пахло одеколоном «Красная Москва». Разбавив водой, принял немножко «на грудь», не для храбрости, а для аппетиту.

– Эх, хорошая вещь, и внутрь можно и снаружи, – сказал сам себе взбодрённый старшина, глядя на ополовиненную посуду.

Конечно, на городском рынке можно и самогоном разжиться. Но такой запах в женском коллективе не приветствовался. Самогон, ясное дело, не духи, но и не отрава же.

Вот не думал, не гадал, что попадёт в женскую богадельню. Так он про себя называл свою батарею, где, кроме него и командира, который сейчас стоял на бруствере и в бинокль всматривался в даль, лиц