Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

А она, вчерашняя школьница, спокойно, словно сидя за партой, командовала:

– Огонь.

Старшина, нажимая на спуск, повторял:

– Так им, сволочам, так.

И не глядя на то, попал снаряд куда надо или нет, бежал за следующим снарядом.

А взрывы все ближе и ближе, всё сильней и сильней сотрясали землю.

– Заряжай, – закричала Маркова.

И старшина со снарядом был почти у орудия. Но земля вздыбилась, приподняла пушку и опрокинула её на бок. Он, падая, но не выпуская снаряд из рук, услышал пронзительный крик:

– Мама.

И стало тихо.

Старшина поднялся, подбежал к лежащей неподвижно Марковой. Ему даже показалось, что её нет в живых. Склонился над ней и заплакал. Она вдруг открыла глаза, удивлённо посмотрела на него и спросила:

– Вы ранены?

Старшина, всплеснув руками, радостно воскликнул:

– Господи, жива.

Села, одёрнула юбку, и со словами:

– Немцы, орудие, – вскочила.

Удивленно посмотрела на лежащую на боку зенитку, на старшину и, закрыв лицо руками, села и заплакала. Старшина гладил её по спине и говорил успокаивающе:

– Ничего, ничего…

Она подскочила, повернула голову направо и налево и со словами:

– Девчонки, – побежала к соседнему орудию.

Старшина бросился за ней.

Это было не орудие, а кусок искорёженного металла. Открытые пустые ящики от снарядов и тела, слегка присыпанные землёй, лежали вперемежку.

Рая остановилась среди них, закрыла лицо руками, упала на колени и заплакала. Сначала тихо, потом всё сильней и сильней, вздрагивая всем телом.

Старшина трогал девичьи тела. Но уже холод смерти коснулся их. И порванные осколками гимнастёрки не сочились живой кровью.

Старшина подхватил Раю под мышки и потащил подальше от этого места.

Она не сопротивлялась, не плакала, а казалось, безучастно смотрит на всё вокруг.

Вдруг вырвалась, посмотрела на старшину и пошла в сторону города. Он семенил рядом, словно он виноват, что все убиты, а он жив.

И когда немцы в очередной раз пошли в атаку, по ним никто не стрелял.

Следом за танками припылил открытый автомобиль, остановился у разбитой пушки.

Немец в генеральских погонах вышел из машины, посмотрел на город, на лежащего рабочего в пыльной спецовке, с винтовкой зажатой в окаменевшей руке, на девчонку в солдатской форме с немецким автоматом. Обернулся на свои обугленные танки, снял фуражку, наморщил лоб и с потухшим взглядом пошел к машине.

Впервые в его сердце закралось сомнение в победе.

Дома

Доковыляв до калитки и остановившись, Митька позвал мать. Но прошла минута, и никто не появился на его зов. С глазами, полными слёз, и с обидой на мать поднялся на крыльцо.

На двери висел замок. Раньше дом не закрывали, но с тех пор, как появились беженцы и у соседей пропало сохнувшее бельё, вся улица обзавелась замками.

Поставил сапоги на крыльцо, достал ключ из-под половицы, открыл замок и вошел.

Пустой дом показался ему странным. Но самым странным было отсутствие матери. Он не помнил дня, он не помнил минуты, чтобы её не было дома. И ему стало страшно, а вдруг она бросила его и ушла куда глаза глядят. И бродит где-нибудь, как Сашкина мать. А он тут сидит один, голодный, с пораненными ногами. И обида на мать всё росла и росла.

И захотелось ему умереть, как Сашка, чтобы мать пришла домой, а он лежит недвижим. И она пусть плачет, и отец придёт с работы и пусть тоже плачет. А он видит их горе и думает:

– Так вам и надо за то, что бросили меня.

И вдруг Митька подумал, что если он умрёт, то его не будет на этом свете. И мама будет, и отец будет, и Сашкина мать будет, и пацан с соседней улицы будет осколки от бомб собирать. А его, его, такого замечательного человека, не будет. А только чёрная пустота…

И стало Митьке страшно, так страшно, что даже волосы зашевелились на его голове. И эта явившаяся ужасная мысль не хотела его покидать. И некому пожалеть и успокоить его. И он сначала заплакал, а потом заревел. Наголосившись вволю, незаметно для себя заснул.

Проснулся под утро от нескончаемого гула. Надев сандалии и прихрамывая, содранная кожа на мозолях давала о себе знать, выбрался на улицу. И сразу опешил.

По соседней улице двигались танки. Сначала он подумал, что это наши, и обрадовался и решил, что это отец едет мимо дома. Сейчас танки остановятся, и он забежит домой.

Но серая краска и белые кресты испугали его. По привычке стал звать мать, но она не явилась на его зов, и вчерашняя тоска нахлынула на него ещё сильней. вчера в нём жила вера, что утром, когда проснётся, мать будет дома. Но её не было.

А тут ещё танки. Значит, немцы ворвались в город. И ему надо спрятаться, потому что фашисты ловят маленьких детей и едят их сырыми. Так ему сказал соседский мальчишка. Тогда он не поверил, а теперь подумал, что это правда.

Если б рядом была мать, он бы чувствовал себя увереннее, но её не было и заступиться за него некому. Поэтому он нырнул в кусты и затаился.

Но вдруг в конце их улицы загорелся дом, и светлый дым потянулся к небу. И Митьке захотелось посмотреть на пожар. Но больше всего захотелось увидеть, как подъезжает пожарная машина, народ расступается, пропуская её, пожарные в блестящих касках разматывают шланги и тушат пожар.

Митька осторожно, каждую минуту ожидая, что появится фашист и схватит его, вылез из своего укрытия и, оглядываясь, побежал к горящему дому.

И больше всего удивило, что не было людей. Он один стоял на улице перед невысоким решетчатым забором и смотрел на пожар.

От этого дома загорелся другой, третий. И только когда загорелся четвёртый, он понял, что и их дом тоже загорится.

Он пулей влетел в дом, открыл сундук, достал любимый платок матери и стал складывать туда вещи. Перво-наперво положил сапоги, потом родительские документы и деньги, помазок и бритву, мамино нарядное платье, отцовский костюм.

Вдруг повеяло дымом. Выскочил во двор. Огонь охватил их крышу и, брызгая искрами, сползал вниз. Митька бросился в дом, схватил показавшийся ему сначала лёгким узел и выбежал во двор.

Уже и их дом, охваченный со всех сторон пламенем, пыхнул жаром, так что Митька, закрыв согнутой в локте рукой лицо, схватив узел, бросился бежать. Нет, он не плакал, не звал на помощь мать, вдруг осознав, что некому помочь и надеяться надо только на себя.

Оглянулся: вся их улица