Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Уж так повелось на войне, люди внимательно вглядывались друг в друга, словно искали если не знакомого, то хотя бы из одной области, а ещё лучше, из одного города. Но земляки попадались нечасто, и если встречались, то было о чём поговорить и что вспомнить.

Вот и Митричу не везло, никто не встречался ни с Брянска, ни тем более с маленького пристанционного городка на Брянщине. Гришка случился ему как подарок. Хоть и жили они друг от друга дальше не придумаешь, а всё одно земляки.

По такому стечению обстоятельств Гришка был приглашён на вечерний чай к Митричу. Самовар пыхтел, ожидая приятного гостя.

Но первым вместо Гришки заглянул на огонёк новый ротный. Митрич смутился, но указать на выход новому начальству не положено, потому что начальство всегда у себя дома.

Ротный присел на край постели и, глядя на пыхтящий самовар, спросил:

– Кипяточком не угостишь?

– Можно и чаем.

Чай пили недолго, разговор не клеился. Митрич отвечал односложно, понимая, что ротному надо осознать происходящее. Но в происходящем не было ничего необычного. Война, она и есть война.

Так что рассказывать Митричу особенно было нечего. Ротный выпил чай, понимая, что сразу человек душу не раскроет, для этого время нужно. Поблагодарив за чай, пошел к себе.

Гришка, занявший его место, сначала смущался из-за внимания к своей персоне, но почувствовав почти отеческую теплоту Митрича, расслабился и, согретый теплым чаем, да ещё с кусочком сахара, обстоятельно рассказывал о своей жизни. И эти слова о доме, о матери, о корове Зорьке согрели сердце Митрича, как письмо от родных.

Палыч

Палыч смотрит на вновь прибывших без радости в глазах. Это не желторотое пополнение, это тёртый народ с передовой. А это значит, может поколебать его авторитет в роте.

Рядом с ним стоит Митька. Нельзя сказать, что они друзья или приятели. Митька не может быть один, он должен жить рядом с кем-то. Палыч для него главный, Палыч для него авторитет. Митрич где-то далеко, а он здесь, рядом – главный.

Григория не замечает, а Иван ему сразу не понравился. Так и выпячивает свою звезду везде и всюду. Можно подумать, он один такой герой.

Палычу даже показалось, что у Ивана с Митричем наметились тёплые отношения. И он, раздраженный такими мыслями, глядя в глаза Ивану и не улыбаясь, спросил, кивая на звезду на его груди:

– За танк, говоришь?

Ивану стало не по себе от интонации голоса. И он сказал, как огрызнулся:

– За так не дают.

Палыч надулся, как мышь на крупу, и выдавил из себя:

– Так, значит.

– Так, – твёрдо отрезал Иван.

И Митька, всё время стоявший за спиной Палыча, тонким голосом подтявкнул:

– Эт мы ещё посмотрим, какой ты герой.

И посмотрел на Палыча, ожидая одобрения. И тот кивнул, как бы говоря: правильно сказал.

С тем и разошлись. Но недоговоренность осталась. Иван и не сразу понял, чем он так не угодил человеку, которого видит в первый раз. Но раздумывать на эту тему не стал, мало ли что может быть: бывает, человек плохо поспал, или письма из дома давно нет.

На войне и так весь на нервах, так что грех на других обижаться, сам не лучше. Откуда он мог знать, что Палыч, хоть и был так же, как Иван, рядовым, хоть ел со всеми из одного котелка, но считал себя выше других, и если не комвзвода, то хотя бы замкомвзвода, поэтому каждого нового человека встречал настороженно. А Ивана с орденом встретил вообще в штыки. Вдруг он покусится на его главенство во взводе. Соперник ему не нужен.

Утром в начале сентября Иван проснулся с тяжелой головой. Посмотрел на спящего Григория. Он улыбался во сне. Видно, дом ему снился, мать и корова Зорька.

Немцы не беспокоили, наверное, и сами решили подольше поспать в это осеннее утро. Спокойно начавшийся день не предвещал ничего плохого.

И потихоньку рота стала просыпаться, послышались сначала вздохи, потом громкие чертыханья на больно укусившую вошь. В подтверждения этого громкий голос сказал:

– Вот сволочи, всю грудь искусали.

И солдат, сунув руку в отворот шинели, стал тереть грудь. Но вшам это, как мёртвому припарка. А он, глядя на проснувшихся и наблюдавших за его действиями соседей, сказал как бы оправдываясь:

– Хуже немца, ни днём ни ночью покоя не даёт. Чертова война, поскорей бы закончилась.

И все, кивая, согласились с ним. Прервав утренние разговоры о надоедливой живности, ротный прошел по окопу сначала в одну сторону, потом в другую. Митрич шел за ним, не понимая смысла этой прогулки.

При их появлении все вскакивали и отдавали честь, ротный, не останавливаясь, говорил каждому:

– Вольно, вольно.

Митрич обычно по утрам не бегал по окопу, давая солдатам проснуться и прийти в себя. Ротный ещё не привык к новому месту, вот и мечется.

– А что шататься туда-сюда. Сиди и жди завтрака. Поешь, отдохни, а потом службу исполняй, – думал Иван, глядя на проходящего мимо него ротного.

Ждали недолго. Завтрак принесли как никогда быстро. А когда доскребли котелки до чистоты и облизывали ложки, немец завел свою музыку.

От взрывов земля вздрагивала и здесь, в окопе, это хорошо чувствовалось. В обстреле есть свой ритм. В промежутки, пока снаряды ещё не прилетели, наблюдатели высовывались из окопа и смотрели, наступает ли немец или ждёт, когда артподготовка закончится.

А то, что немец будет наступать, никто не сомневался. Когда он просто постреливает, снаряды ложатся кое-как, а перед наступлением всё норовит окопы накрыть. Долбит так, что уже каждый про себя думал: «Всё, каюк».

И даже самые прожжённые атеисты, вжимаясь в стенки окопов, вспоминали бога. И как не вспомнить, когда нет у тебя никакого заступника, кроме того, что на небесах.

Григорий бормотал молитву крестясь. Но вот стало утихать и не то чтобы совсем, а вроде вторую линию окопов крушит. А там и крушить нечего. Людей там раз-два и обчёлся, а пулемётов ни одного. Не окопы – так, одна видимость.

А здесь, на переднем краю, солдаты стали выползать, как тараканы из щелей. Грязные, пыльные, землёй обсыпанные, вздыхают и думают: «Пронесло».

Но серые танки с крестами, натужно гудя, показались из-за холма и поползли в их сторону.

И замерли все и ждали, когда проснётся наша артиллерия и даст о себе