Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Ему возражают:

– Не может быть.

Оставаться здесь без еды, без патронов нельзя, немцы возьмут, как котят. Надо уходить.

Иван почуял, что случилось непоправимое. Кровь ударила в виски, сердце бешено заколотилось. Посмотрел на своих и не увидел в их глазах ничего, кроме испуга. Надо что-то делать. И он выбрался из окопа – опоры солдатской жизни, без которого солдат на фронте беззащитен, и осторожно, всё ещё не веря тишине, встал во весь рост, огляделся и сказал, обращаясь к смотревшим на него с надеждой:

– Что стоите? Пошли.

– Куда? – глядя на него снизу вверх, в один голос переспросили все, боясь покинуть спасительный окоп и страшась неизвестности.

Иван удивлённо посмотрел на них и сказал:

– К своим. Куда ж еще?

Вдруг Евсей громко сказал:

– Мы все отступаем и отступаем, дела наши незавидные. В начальстве никакой правды нет, продают все на свете, снарядов не хватает, их, вероятно, совсем нет. Из несчастной пехоты не поспевают полки формировать, крепости все без боя отдали. Это не война, а только людей переводят. Везде все продали. Надоело до самой смерти. Скорее бы что-нибудь: мир или бы убило меня, что ли. Все измучились, как черти, не знаем день и ночь; живем как в аду. Я не могу, я этого не вынесу! – и лихорадочно стал отдирать петлицы.

Иван сказал ему спокойно:

– За это расстреливают.

И опять истошный голос:

– Всё равно конец, кругом немцы!

Иван, словно проснувшись, скомандовал:

– Смирно.

Солдат, потерявший голову, успокаивается и, сознавая вину, в момент минутной слабости опускает голову, стыдясь сказанного. Иван, оглядев остатки взвода, сказал то ли себе, то ли им:

– Пошли.

И махнув рукой в сторону востока и привычно поправив ремень винтовки, пошел не оглядываясь. Все торопливо выбрались из окопа и пошли за ним, словно боялись отстать и остаться здесь навсегда.

Шла не рота, не взвод, а просто много отдельных людей. Шагали скопом неведомо куда и неведомо зачем. Иван шел, напрягал слух, но тишина давила. В этом было что-то противоестественное.

После грохота и воя снарядов, после свиста пуль звуки войны пропали, словно их и не было, как самой войны.

И кто-то из идущих сзади сказал с затаённой надеждой:

– Братцы, а может, война кончилась?

Но его оборвали:

– Не дури. Как так, взяла и кончилась?

– А так.

В это хотелось верить, но никто не поверил.

Иван ничего не сказал, а на ходу отмахнулся, как отмахиваются от назойливой мухи.

И каждый понял, что этого не может быть. А где-то впереди война остановилась и дожидается их, потому что без них, без таких, как они, войны не бывает.

Они торопились, словно боялись не успеть на главное в своей солдатской жизни – кровавые бои.

Вдруг пронзительно стрекоча, на них выскочил немецкий мотоцикл с коляской. Иван машинально схватился за брезентовый ремень, вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил несколько раз по мотоциклу.

Мотоциклист, вдарив по газам, едва не опрокинувшись, с задранной вверх люлькой умчался в степь.

Эта решительность подняла значимость Ивана в глазах таких же, как и он, бедолаг, голодных, измотанных и грязных, бредущих на восток.

Пошел проливной дождь, стало труднее шагать, глина комками цеплялась за сапоги. Сделали привал, поели сухарей.

Так и брели без особой спешки, поскольку утратили всякое представление о цели.

Шли ночью, так меньше шансов напороться на засаду или на остановившихся на ночлег немцев.

Днем прятались в балках, выставив часовых. Им казалось, что идут вечность, и война ушла далеко вперёд, и они никогда не доберутся до своих.

Вдруг до них донёсся гул, и они поняли, что война не кончилась. Этим звукам войны обрадовались, как чему-то родному. Хотели идти днём, но Иван цыкнул:

– Успеем. Днём, как на ладони. Подстрелят, и чихнуть не успеешь.

Никто не возразил, понимая, что кто-то должен принимать решения. Но голод не давал покоя. Попалась разбитая повозка, на дне нашли два пыльных сухаря. Поделили поровну, до крошки.

Ночью сполохи и грохот мешали спать, небо озарялось в красно-желтый цвет, и эта жуткая картина наводила на них страх, что немцы перейдут Волгу, а они не успеют догнать своих.

Утром осторожно, чтобы не напороться на немцев, пошли дальше. Впереди показались окопы, и по выброшенной земле в сторону запада поняли, что свои.

К окопам бежали бегом. Откуда только силы взялись. Тут их встретил заградительный отряд пограничников в зеленых фуражках. Разговор короткий: дезертирство, сдать документы и оружие. Все приуныли, а Иван вскипел:

– Я уже год на войне, за подбитый немецкий танк у меня орден Красной Звезды!

Он с силой распахнул шинель. Темно-вишнёвая звезда сильно выделялась на фоне выгоревшей до белизны гимнастёрки.

– А у него медаль за отвагу, – кивнул Иван на Григория.

И наклонившись к рядовому с новеньким автоматом, спросил:

– А где ваши ордена?

Пограничники, понурив головы, молчали. Их командир, махнув рукой в сторону Волги, как бы сказал «проходите». Иван, пока вёл свою команду дальше, с горечью думал: «Вон куда отодвинулась граница-то наша!»

Но теперь в глазах не было страха: кругом свои. И хоть голод одолевал, сердца успокоились. Так успокаиваются дети, увидев рядом родителей.

И никто их не остановил, никто не спросил, кто они и откуда. Один капитан, чьё лицо показалось Ивану удивительно знакомым, спросил, перегораживая своей фигурой дорогу:

– Куда путь держим, славяне?

Иван остановился, поднял утомлённые последней неделей глаза и спокойно, как равный равному, сказал:

– Куда скажут, туда и пойдём.

И уже иронично добавил:

– Дальше фронта не пошлют.

Такой ответ повеселил офицера, и он сказал:

– Заворачивай ко мне, а то ужин простынет.

Слово «ужин» согрело давно истосковавшиеся по нормальной еде желудки. И второй раз звать не пришлось: ноги, сами того не сознавая, повернули в сторону кухни.

Повар встретил их неприветливо. Повара вообще чужих не любят. Их же кормить надо, а на всех еды разве напасёшься.

Он хотел этих истёртых войной пришельцев отправить восвояси, но капитан, думая о своём, глядя куда-то вдаль, сказал тихо:

– Накормить.

И добавил, грозя круглолицему повару пальцем:

– Как следует. Смотри у меня.

От таких слов повар огорчился ещё больше, но возражать командиру не посмел, а только бурчал себе под нос:

– Чужих корми, а своих, значит, не надо.

Ивану хотелось что-то сказать этому разжиревшему, как коту на сыродельне, человеку. И он бы сказал, но ароматная каша, попавшая в его котелок, вернула ему хорошее настроение. И из всех слов, что у него были, он сказал, как бы подводя итог:

– Спасибо.

Лицо повара растянулось в улыбке, и