Когда труба зовет - Олег Константинович Селянкин

непрерывно содрогается от выстрелов своей пушки, его подбрасывает на буграх и рытвинах, он проваливается, вернее — ныряет временами в воронки от бомб и снарядов, по его броне барабанят пули и осколки, но он несется к чуть голубеющему впереди ручейку. Только это не ручеек, а речка Орс. Бушмакин понимает, что ее нужно форсировать сейчас, немедленно, пока фашисты еще не опомнились, пока не оттянули сюда танки и пушки.　

Это важное решение. Оно принято сейчас, в разгаре боя. Однако майор не спешит сообщить о нем подчиненным: он знает, что они пойдут за командирской машиной куда угодно. А тратить время на переговоры, тратить сейчас, в бою — преступление. Вообще Бушмакин убежден, что слово должно произноситься лишь тогда, когда без него нельзя обойтись.　

Вот танк Бушмакина на долю секунды замер на берегу речки. В узкую смотровую щель майор видит, что именно здесь в воду уходит наезженная колея. Значит, выскочили точно к броду.　

— Вперед!　

Танк с небольшого обрыва плюхнулся в речку, вода вздыбилась у его лобовой брони, запенилась у гусениц. Вода серая, грязная от поднятого со дна ила.　

2.

Большая медведица распласталась на черном небе и чуть мерцает зеленоватыми звездами. На западе временами по небу пробегают розоватые отблески: фашисты жгут какие-то русские деревни. Там сейчас стоны, крики, детский плач. А здесь тихо. Только временами прокричит какая-то ночная птица да всхрапнет или простонет во сне танкист, разметавшийся на земле рядом со своей машиной.　

Танки Бушмакина темными громадами застыли в лощине, поросшей мелким кустарником. Сейчас темно; кустарник кажется густым и плотным, хотя на самом деле это голые расщепленные прутики. Все прочее за дни боев сорвали пули и осколки.　

Спят танкисты, измотавшиеся за день. Сверлят глазами ночь и прислушиваются к ее шорохам только часовые. Не спит еще и командир батальона майор Бушмакин. Он снял танковый шлем, пригладил ладонью взмокшие волосы, распахнул воротник гимнастерки и сидит, навалившись спиной на обрубок березы. Может, еще утром она была стройная, высокая, радовала глаз белоснежной корой и шелестела зубчатыми зелеными листьями, а сейчас — только иссеченный осколками и продырявленный пулями обрубок. Белая кора — грязные лохмотья.　

От моторов танков струится жар, они еще не отдохнули после беспощадной отрады этого бесконечно длинного летнего дня. Пахнет горячим металлом, сгоревшей взрывчаткой и… землей.　

Запах земли…　

Да, земля пахнет. Везде и всегда пахнет, но не каждому человеку дано чувствовать это. Вот и Алексей Петрович Бушмакин долго не мог уловить этого запаха. Уже в армии после длительных учений он вылез однажды из дышащего жаром танка, прижался щекой к родной земле и вдруг сразу почувствовал ее аромат. Манящий, ни с чем не сравнимый. Его знают все те, кто подолгу живут среди железа и всевозможных нагретых масел. Уловил однажды и с тех пор неизменно вдыхает его на каждом привале.　

Любая земля пахнет хорошо, но лучше всех — та, где ты родился, где живешь.　

Интересно, что сейчас делают семейщики? Ребята, конечно, уже спят, а жена, скорее всего, сидит у репродуктора и ждет сообщения Совинформбюро. Или перечитывает письма. Те немногие, что он прислал с фронта…　

А старший сын, поди, под потолок вымахал… Эх, взглянуть бы на них, хоть одним глазком…　

— Товарищ майор, вас просит к телефону комбриг, — тихо, чтобы не разбудить спящих, говорит связист, неожиданно вынырнувший из темноты.　

«Комбриг просит», — значит, дело не очень спешное, значит, можно отдохнуть еще с минуту и Бушмакин идет неторопливо, осторожно перешагивая через танкистов.　

— Бушмакин слушает, — говорит он, скатившись в глубокую воронку и приняв от связиста теплую телефонную трубку.　

— Привет, Алексей Петрович! — рокочет трубка. — Как спалось на новом месте?　

— Не до сна.　

— Вот и хорошо, что не спишь. Помни: твой батальон один далеко вклинился в расположение врага. Хорошо, толково вклинился! Мы используем это, но фашисты тоже не дураки, и ты будь ко всему готов. Как рассветет, наверняка полезут, попытаются уничтожить или отбросить. Из кожи лезть будут, но попытаются! Понимаешь?　

— А чего тут понимать? — притворно зевает Бушмакин.　

— Может, прислать к тебе своего заместителя? Для надежности?　

— Сам справлюсь.　

— Так и думал! Желаю успеха!　

Бушмакин, чтобы скрыть нахлынувшую злость и обиду на комбрига, подчеркнуто медленно кладет телефонную трубку и уже вовсе не сонным голосом:　

— Карту и свет!　

Через несколько минут воронку прикрыли брезентом и тотчас сноп яркого света ударил в карту, разостланную прямо на земле. На карте свистопляска красных и синих стрел, замысловатый узор, который не каждая вышивальщица осилит. Бушмакин всматривается в него. Вот это та самая стрела, острием которой является его батальон. Она длиннее и тоньше других… Здесь он форсировал речку Орс… А теперь притаился в этой лощине…　

Впереди речка Нугрь. За ней — фашисты, из-за нее на рассвете могут ударить их главные силы. Сколько? Батальон? Полк? Дивизия? Или еще больше?…　

Удара врага можно ждать не только с того берега речки Нугрь: слева и справа на батальон нацелились синие вражеские стрелы. Много их и каждая — загадка…　

Что предпринять, чтобы утром выдержать неизбежный массированный удар врага?..　

Бушмакин решал задачи завтрашнего боя и за себя, и за врага.　

Не спал в ту ночь и командир бригады. Он тоже сидел над картой, всматривался в сплетения синих и красных стрел. Чем помочь Бушмакину? В резерве — ни одного танка, кроме его личной машины.　

— Ну как Бушмакин? — спросил начальник политотдела, протискиваясь в узкую дверь блиндажа.　

Командир бригады сначала удивленно посмотрел на него, потом понял вопрос и ответил весело:　

— Опять попался на крючок! И голос стал сонным, и зевает прямо в микрофон!　

— Раз сонным прикидывается — не отступит; разозлился и что-то наверняка придумает, — улыбнулся и начальник политотдела.　

— Характер у него, прямо скажем, стоящий… Только чем мы поможем его батальону?　

Оба они — и командир бригады, и начальник политотдела — с самого начала войны с Бушмакиным, до мелочей изучили его характер. Они прекрасно знали, что Бушмакин упрям и терпеть не может, когда кто-то сомневается в силах его людей. Моментально начинает злиться. Но и злость у него особенная. Хорошая злость. Она не слепит, а заставляет думать, искать. Уже не раз бывало, что Бушмакин находил выход там, где его, казалось, не было вообще. Вот поэтому и вели с ним разговор в таком тоне, поэтому и радовались, что он разозлился.　

Да, злость кипела в душе Бушмакина. Злость теперь уже на себя и за то, что ничего не может придумать. Он ерошил волосы, тер подбородок, но ничего путного не