Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

«В Вердене. В церкви. Во время бомбардировки голова святого, отбитая снарядом от карниза, была вдавлена силою взрыва в стену и так увековечена смельчаком-фотографом, решившимся проникнуть в Верден». Фото и подпись — из журнала «Нива» за 1916 год

Традиция немецких военных суеверий насчитывала несколько веков истории. Еще по трактам и полям сражений Тридцатилетней войны кочевали слухи о таинственном «пассауском искусстве», оберегающем от гибели и ран в бою. Предание гласит, что во время борьбы за Пльзень осенью 1618 года наемник воинственного графа Мансфельда по имени Ганс спокойно вышел ко рву под огонь осажденных с кружкой пива и гарнцем квашеной капусты. Пять угодивших в него пуль оказались бессильными, ландскнехта насмерть поразила шестая, оказавшаяся каменной[446]. В XX веке даже самый увлекательный фольклор не спасал от пулеметных очередей, а потому солдаты Второго рейха предпочитали амулеты — отлитые из олова литеры, фигурки воинов с фламбергами и ладанки[447].

Не давала им покоя и большая фигура — статуя Богоматери на колокольне близ соборных руин во французском Альбере. Накренившись над пустотой, она точно готова была бросить младенца Христа на поле боя. По обе стороны фронта возникло и устоялось поверье: когда Мадонна упадет, наступит конец войны. Немцы, да и британцы, норовили сбить статую артиллерийским огнем, но тщетно. Так одно суеверие сменилось другим: армию, чьи войска обрушат изваяние, ждет поражение. Это случилось в 1918 году, во время одного из последних немецких наступлений на Западном фронте.

Когда еще только первые залпы Великой войны прогремели над сербской землей, в селе Добре на северо-востоке девять старух собрались в доме, сняли одежду и нагие принялись прясть и ткать. Их труд должен был завершиться до первых петухов. Селяне тоже не спали и следили, который из пернатых певунов заголосит первым. Кошуља была готова, петуха изловили и принесли в дом к пряхам. Старухи надели на птицу вытканную сорочку и выпустили птицу на улицу. Заполошный петух метался по селу, а крестьяне палили по нему из ружей, стараясь попасть, но не убить. Простреленную рубаху разрезали на мелкие части. Прежде считалось, что такая кошуља отводит чуму и холеру. Теперь клочки материи должны были спасти уходивших на войну от гибели[448].

Этот ритуал отдаленно напоминает возведение в селе Колемброды Холмской губернии «холерных крыжей». Один из крестов располагался в свободном от могил западном углу кладбища, на «холерном цвинтаре», другой — на околице. Их поставили во время свирепствовавшей в тех краях еще в XIX веке эпидемии холеры, причем за день. Срубить деревья, обтесать бревна, сделать из них кресты с резьбой, отвезти их в церковь для освящения и водрузить селяне успели от рассвета до заката[449]. «Холерные крыжи» сохранились до 1915 года, и, вероятно, в их тени по селу проходила австро-венгерская пехота.

Император Карл I (слева) и генерал Эдуард фон Бем-Эрмоли (справа), 1917 год

Кстати, об Австро-Венгрии: смерть императора Франца-Иосифа в ноябре 1916 года вряд ли кого-то удивила. И конечно, не оттого, что Вена поголовно зачитывалась «пророчествами» мадам де Таб. Сей старец прожил долгую жизнь и стал символом своей многоликой державы. Отношение к его наследникам, Карлу I и Ците Бурбон-Пармской было уже совсем иным. И Вена, и глубинка полнились слухами о бессчетных кутежах нового императора. Вскоре его наградили прозвищем «Карл Внезапный» из-за беспорядочных решений. Суждения о молодости и неопытности государя на этом фоне выглядели еще сравнительно мягкими: «В чем разница между Юлием Цезарем и им [Карлом I]? Цезарь — пришел, увидел и победил; он же, когда победили, пришел и увидел!». Слухи об императрице Ците были еще более безжалостными. Ее итальянское происхождение, военная служба братьев на стороне Антанты, — этого было достаточно. Когда же мирная инициатива Карла I («дело принца Сикста»[450]) стала достоянием общественности, репутацию Габсбургов уже вряд ли могло спасти даже чудо. Летом 1918 года пресса обвинила Циту в выдаче итальянцам военных планов, якобы ставшей причиной поражения австро-венгерской армии в битве при Пьяве[451]. Это вам ничего не напоминает?..

Иное время — иные толки

Суеверия не миновали ни рядовых фронтовиков, ни царствующих особ. Вильгельм II берег трилистник о четырех листках, якобы помогавший еще деду кайзера.

А Николай II, по воспоминаниям лейб-казака Тимофея Ящика, «…утром отправлялся гулять в парк, то я следовал за ним <…> Когда он находил подкову, а так как царь твердо верил, что подкова приносит счастье, то каждый раз я должен был забирать ее с собой домой»[452]. Однако то лишь частные примеры общего явления.

Согласно определению кандидата исторических наук В. Б. Аксенова, «иррационализация массового сознания» в России проявилась в период Первой мировой на селе — в суевериях, а в городе — в виде слухов и спроса на мистицизм[453]. И толки, и предрассудки неизбежно достигали фронта, где и без того хватало «сверхъестественного», но возникали они не просто так, ниоткуда или только лишь из прошлого. В деревне предпосылками тому служили попытки истолковать причины войны и отыскать ответ на остающийся нерешенным земельный вопрос во всей его полноте: с отрывом крестьян от пахоты, их недоверием к земствам, планами на шкуру неубитого медведя — немецкую и австрийскую землю и вместе с тем реквизициями и разверсткой на своей земле. Уверенность в том, что Николай II «продал Россию Вильгельму и войну затеял с целью уничтожить людей, чтобы не наделять их землей»[454], может служить наглядной иллюстрацией к вышесказанному. Что до города, то он пребывал в состоянии сильнейшего стресса, постоянно подогреваемого известиями с войны.

Касаемо же передовой — пожалуй, лучше всех причины всплеска суеверий и слухов объяснил Марк Блок, выдающийся французский историк и ветеран Первой мировой. С одной стороны, ужасы войны притупляли критическое мышление и убавляли скепсис. Обстрел русскими Берлина, признавался Блок, был чересчур соблазнительным образом, чтобы отвергать его[455]. С другой — раздолье для сплетен на всех без исключения фронтах создала призванная бороться с ними цензура. Выхолостив прессу, она тем самым не только внушила людям в окопах, что правдой может быть все, кроме дозволенного к публикации. Цензура еще и возродила устную традицию, «мать легенд и мифов», древнейший «солдатский телеграф», который в условиях нехватки печатного слова и недоверия к официозу работал бесперебойно. Это справедливо и