Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

для подсобных работ. Он тоже такими конструкциями владел. Вызвал меня на поединок, но, выслушав мою многоходовку, сказал: «Даже не стану утруждаться. Сразу сдаюсь».

Генерал-интендант и генерал авиации от души рассмеялись.

— Послушайте, жулики, а не пойти ли нам малость расслабиться? — предложил чемпион по матерщине.

— Э, нет, — возразил Драчёв. — Это вы там на шарашке жулики, а мы здесь... Поскольку живем отныне в Архангельском, то мы... архангелы.

— Аминь! — вознес палец в небеса Фалалеев.

— А насчет расслабления, братцы, простите, — сказал Павел Иванович. — Не пью, не курю, матерюсь редко. Самому противно, до чего же я правильный человек.

— И жене не изменяешь? — с подковыркой спросил генерал авиации.

— Не изменяю, — вздохнул Драчёв. — Уж извините.

— Я тоже не курю, — признался Туполев. — Вообще активно не приемлю курёж. Увы, представьте себе, жена моя — ее тоже арестовывали — в тюряге пристрастилась и теперь курит как комиссарша, а я ненавижу даже издалека запах. Так она, бедная, чтобы покурить, уходит как можно дальше от меня.

— А я, братцы архангелы, и выпить не дурак, и курю, и все остальное прочее, — заржал Фалалеев.

— И когда же вас освободили, Андрей Николаевич? — поинтересовался Павел Иванович.

— Освободили... — горько усмехнулся Туполев. — Арестовали меня в октябре тридцать седьмого. В апреле тридцать восьмого исключили из Академии наук общим собранием. В Бутырке промурыжили до августа того же года, перевели в Болшево. Из Болшева в отсос — в апреле тридцать девятого. А в мае сорокового — я не шучу! — в суде состоялось заочное вынесение приговора мне и моим многочисленным соратникам. По десять лет заключения и затем еще по пять лет поражения в правах! Можете себе представить подобное иезуитство?

— Да уж, — ответил Фалалеев и тоже едко выругался.

— Руки опускались, — продолжил великий авиаконструктор. — Я и мои люди — горячие патриоты не только России, но и СССР. Ни у кого и в мыслях не мелькало изменить делу и Родине. И нас, приносящих огромную пользу народу, запирают на замок и гнобят. А всякая сволочь, совершенно бесполезная, разгуливает на свободе, отдыхает на дачках, получает хорошие окладики, купается в Черном море и даже ездит за границу. Где твоя справедливость, Боже наш, Господи?!

Тут Федор Яковлевич приобнял Андрея Николаевича, и Павел Иванович тоже подошел и приобнял великого человека, столь несправедливо пострадавшего.

— Разумеется, я не вас имел в виду, когда говорил, что всякая сволочь разгуливает на свободе. Вы не виноваты, что вас так не свернули в бараний рог, как нас.

— Мы понимаем, — сказал Драчёв.

Туполев достал платок, вытер набежавшие слезы и продолжил:

— А когда война началась, тут мы все оказались не такие уж и троцкисты и не враги народа, не вредители. Наш бомбардировщик прошел госпроверку, его оценили, и двадцать первого июля меня освободили. И я стал работать ни лучше, ни хуже прежнего, только уже не в качестве подневольного раба.

Глава семнадцатая

Раз и навсегда

На ужин архангелам подали настоящий деликатес — тушеного морского окуня, доставленного в Архангельское из Архангельска. Душа-человек Белоусов лично ездил встречать конвой PQ-8, потом в Мурманск объединенные конвои PQ-9 и PQ-10, провел инспекцию доставленных грузов по интендантскому ведомству и на сей раз забраковал только британские ботинки, вновь сделанные по англосаксонским лекалам — узкие и тесные для ноги славянина, столь же широкой, как его душа. Половину этих ботинок он все же принял: узкими стопами отличались узбеки, туркмены, таджики, дагестанцы, грузины и представители некоторых других национальностей великой страны. Вернулся Василий Федотович, прихватив счастливый рыбный улов, частично доставленный им в подмосковный военный санаторий. Лично приехал на ужин, чтобы отчитаться.

— После моего отъезда в Мурманск прибыл еще один конвой. Из Шотландии. Но я оставил самые подробные инструкции по их приему, можно не волноваться. Ну как вам архангелогородский окунек?

— С запашком, — буркнул Туполев и добавил: — Но в Бутырке сошел бы за осетрину по-московски. Вы, пожалуй, и не знаете, как ее готовили до революции в «Славянском базаре».

— Я до революции нигде, кроме родной Тамбовской губернии... — усмехнулся Белоусов.

— А я кроме родной Вятской, — добавил Фалалеев.

— Удивительное дело, — задумался Драчёв, — в каких-нибудь ста километрах отсюда кипит и грохочет линия фронта, идут ожесточенные бои, а мы тут в тишине едим архангелогородского окуня и рассуждаем, сойдет ли он за осетрину по-московски из «Славянского базара»!

— Сойдет, уверяю вас, сойдет, — сказал Туполев. — Ваше счастье, что вы никогда не пробовали ресторанных блюд бутырской национальной кухни. Когда приносили рыбу, дух от нее стоял за полверсты, и даже наши конвойные воротили носы. И видно было, как они рады, что не им это жрать, а нам, горемычным врагам народа.

— Андрей Николаевич, я бы вам посоветовал... — произнес Павел Иванович, взглядом покосившись направо и налево — на соседние столы.

Великий авиаконструктор сделал удивленное лицо и ответил:

— А я бы посоветовал не советовать.

— А я говорю: не говорите, — продолжил игру Драчёв.

— А я вам шепчу: не шепчите, — подхватил Туполев.

— А я кричу: не кричите, — сказал Фалалеев.

— А я вам ворчу: не ворчите, — продвинул Драчёв.

Белоусов смотрел на них с удивлением.

— А вы что скажете, Василий Федотович? — спросил генерал-майор авиации.

— Я? — заморгал Белоусов. — А я скажу: не скажите.

— Ваша очередь, Андрей Николаевич, — продолжил Драчёв.

— А я предлагаю не предлагать, — отозвался Туполев и посмотрел на Фалалеева. — Вы следующий.

— Понимаю, что вы не понимаете, и вижу, что не видите, — сказал Федор Яковлевич.

— Воображаю, какая белиберда у тех, кто нас подслушивает, — произнес Андрей Николаевич. — Думаете, подслушивают?

— Думаю, лучше не думать, — засмеялся Фалалеев.

— И знаю, что лучше не знать, — добавил Туполев.

— Но предполагаю, что лучше все-таки предполагать, — закончил игру Драчёв.

После ужина Белоусов уехал в Москву, а оставшиеся архангелы собрались в номере у Фалалеева, к которому пока никого не подселили. Туполевский коньячок, сколько бы его ни запрещали, пристроился к компании, но Павел Иванович с ним в контакт не вступил, немного посидел и, вздохнув, откланялся:

— Извините, товарищи, но ваш зануда-интендант хочет в кроватку,