Ангелы черные и белые - Улла Беркевич

дневник, — вместо сна нахлынули воспоминания, желанные и нежеланные, живьем зарытое страдание воскресает и набрасывается на меня — Эльза! Снова и снова — Эльза!

И когда молния подожгла лес, когда старый лес со стоном занялся, а потом вспыхнул, мной овладела уверенность, что не иначе как печальная необходимость, какой-нибудь вопрос жизни и смерти заставил Эльзу хранить молчание, заставил ее притворяться перед братом. А я-то ощущал лишь собственную боль! Тому, кто хочет научиться любви, надо сперва научиться не думать о себе.

А тем временем в купе стало жарко из-за горящего леса, сквозь закрытые окна пробивается вместе с дымом запах дерева и смолы. Представление за окнами величественно, возвышенно и опасно. И во мне тоже бушует пламя. Ханно, Шаде, Габриель — впереди бой».

Поезд шел без остановок. В рассветных сумерках проплывали мимо станции, названия которых, подсвеченные фонарями, выступали в двойном свете: Рорбах стояло там немецкими буквами, Шпайер, Зульц, Катариненталь, Йозефсталь, Карлсруэ, а потом, наконец, Гейдельберг.

Рейнгольд был готов выйти. Он стоял у окна, держась за ручку.

«Ранним утром почва действительности под подметками моих сапог такая скользкая после ночного пожара, и с каждым очередным фонарем среди вражеской страны у меня перед глазами возникает родное название. Русский Гейдельберг в рассветных сумерках — того и гляди поскользнешься».

Рейнгольд маршировал по городу. Я — немецкий солдат, и на меня устремлены русские глаза. Он цокал гвоздями своих подметок по булыжнику. Почва у него под ногами оставалась все такой же скользкой.

По старинной части города протекала небольшая речушка. Неккар, пожалуй, шире. Впрочем, я никогда его не видел. Интересно, а увижу когда-нибудь?

Потом он наткнулся на немецких солдат, и они объяснили, как ему попасть в расположение своей части.

Перед улицей, что была перекрыта колючей проволокой, он и нашел эту часть: каменное строение, двор, поросший травой, рядом здание полицейского участка.

Тем временем стало уже довольно жарко, и на улицу вынесли столы и стулья. Несколько парней пристроились в тени. Один солдат предложил ему водки и объяснил, что часть ушла на задание и вернется лишь к ночи. Другой человек, в штатском, явно гестаповец, сходил с Рейнгольдом в здание и показал его кровать.

— Я уже две недели в пути, — сказал Рейнгольд, — где теперь проходит линия фронта?

— За пятьсот километров отсюда, — ответил гестаповец, — в сторону Сибири.

— А что вы тогда здесь делаете?

— Сам увидишь. Давай сюда твои бумаги, заполни анкету и приходи в дежурку.

В дежурной части толпились мужчины в черных мундирах.

— А, он был штамфюрером! — воскликнул гестаповец. — Роскошно! Итак, следопыт, ты можешь отыскать здесь новые пути. — Он протянул Рейнгольду отпечатанную на гектографе бумагу: — Читать умеешь? Тогда садись в тенек и постарайся хорошенько отдохнуть. До завтра у тебя все равно никаких дел не будет.

Рейнгольд сел за один из столиков, что стояли на улице перед дежурной частью.

— Чашку кофе?

— На кой ему кофе? — заплетающимся языком пробормотал кто-то. — Он лучше крови попьет.

Раздался смех на всю улицу.

— Если ты сбегаешь туда, — бормотун указал на пустынную улицу за колючей проволокой, — то вполне сможешь напиться крови. Евреи выкачивают у себя кровь и дают своим ублюдкам с водой и молотой рожью вместо супа. Кровь с Красного моря!

Опять раздался смех.

Солнечный свет стал ослепительно резким. Возбужденный свет, свет над поселком, который затем лишь и существует, чтобы оставить его позади, чтобы миновать его. Рейнгольд пил свой кофе и читал листок: «Мы ведем борьбу против еврея. Мы не потерпим больше никаких талмудистских штучек, и никакие штучки еврею больше не помогут. Ибо если еврей с помощью своей марксистской веры одержит верх над народами этой земли, тогда его корона станет могильным венком для всего человечества и тогда эта планета будет кружить в эфире, безлюдная, как миллионы лет назад».

Рейнгольд увидел, как трепещет зной над перекрытой улицей.

— А куда она ведет? — спросил он.

— В еврейскую яму, — ответил бормотун.

* * *

«Покуда ты пишешь, ты не умрешь, сказал мне однажды Ханно. Вот я и записал страшный сон, после которого не сможет проснуться ни один из тех, кто его видел.

Я выхожу на улицу и поднимаю шлагбаум.

— Пусть идет, — слышу я голос у себя за спиной, — он вернется, когда не вытерпит вони. Евреи — они воняют, как бродящее сусло или моча коровья.

Я иду по этой улице. Солнце палит, выходя из себя. Тишина, поддень.

— Еврейскую шкуру разъедает парша, — слышу я голос у себя за спиной. — Эй, товарищ, чесотка и антонов огонь — они ведь заразные!

По улице трусит мокрая собака, у нее глаз в крови, а на голове — котелок как у раввина. Морда у собаки злая и гнусная. Уж не вселился ли в нее дьявол?

Из дома доносятся звуки, поднимаются, опадают. Дрожь пробегает по телу собаки, выкатываются собачьи глаза. Подходят еще две собаки, на них тоже котелки, у них тоже глаза в крови, они тоже мокрые. Ах, нет, они вовсе не мокрые, с них живьем содрали кожу. Тут собрались эсэсовцы, они громко гогочут.

Я иду на звуки. Дверей в доме нет. Он погружен во тьму. Ко мне подходит мальчик, спрашивает меня по-немецки: „Ты тоже гитлеровец?“

Звуки издают поющие люди, которые сидят на полу. Я тоже сажусь, они отодвигаются и продолжают петь. „Эль маль рахамин“, — удается мне разобрать, только эти слова, и поют они снова и снова: „Эль маль рахамин“.

— Что это значит? — спрашиваю я у мальчика.

— Господь полон милосердия, — отвечает он. — Они празднуют.

— Что празднуют?

— Один ребенок умер, и ангелы отнесли его в лоно Авраамово, там растут деревья, там бьется сердце Бога.

На улице стреляют. Люди продолжают петь. Я выбегаю из дома.

— Дать водки? — Один из эсэсовцев протягивает мне свою бутылку.

— Это кто стрелял?

Поднимается ветер, вонь, резкая и приторная.

— Чего ради выбежала курица? Подождать не может, что ли? Завтра им все равно в Иерусалим.

Звучит смех. Они идут дальше.

В сточной канаве я вижу высохшие серые ноги. Я никогда еще не видел такого высохшего человека. Голова свернута набок, словно человек хотел спрягать свое лицо. На пальто у него красное пятно.

Я бегу обратно в свою часть и погружаюсь в сон. Запах свернувшейся крови засел у меня в носу.

В мой сон вторгается стук — это товарищи стучат по своим койкам.

Под утро один из них кричит:

— А ну, за работу! Вставайте, ребята, сегодня мы посмотрим балетный номер, он называется „пляска святого