Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

Она убирала со стола, стелила. Прислонилась к стене и сказала:

— Отдыхай!

Проснулся Карвялис утром от близкого выстрела. Послышались шаги, шум чего-то брошенного на пол. Он поднялся и выглянул из-за перегородки. У дверей лежала лиса. На морде зверя запеклась сукровица; Катре всадила заряд чуть ли не в упор. Пол был закапан кровью.

Карвялис вышел во двор. Голубка бросилась к нему, виляя задом. Он заглянул в конуру. Оттуда доносились запахи соломы, гниющего дерева и еле уловимый запах только народившихся щенков, молока, материнского тепла. Голубка тоже просунулась внутрь конуры и скулила; объясняя что-то свое, тыкалась острым носом в гнилую солому, перерывала ее лапами, будто щенки могли спрятаться за подстилкой.

— Утопила я их, — сказала Катре, подходя к сараю.

Собака то залезала в конуру, то бросалась в ноги.

— Нятейсингай![3] — сказал Карвялис по-литовски; почему-то ему вспомнилось это слово, перенятое в Вильнюсе от Лиды.

— Нятейсингай? — Катре усмехнулась. — Я, что ли, придумала щенков топить?

Он пошел прочь со двора.

— Меня бы пожалел вместо собаки, — сказала Катре вслед. — Я, милый, тоже живая…

Всегда за воротами в воображении возникало одно и то же: он с отцом; отец поет песню, слова не вспоминаются — ни слова, ни мотив, и все-таки он явственно слышит ее.

Отойдя от хутора, Карвялис подумал о Лиде: «Была бы ты как все…» Тряхнул головой, отгоняя зряшные мысли, и зашагал быстрее.

До обеда он работал. К половине третьего, когда он закончил отладку мотора, пришел председатель. Карвялис дернул шнур. Мотор завелся с первого раза. Минуту они оба прислушивались к двигателю.

— А так бы в металлолом, — сказал Карвялис.

— Верно. — Председатель достал из брезентового портфеля сало и давешнюю бутылку.

Мотор работал надежно и ровно, и Карвялис, прислушиваясь к нему, всем существом сознавал, что в этом мире он кое-что понимает, даже больше, чем другие, а тот… птичий, что ли, мир — впервые он отыскал верное слово… к чему он?

— Остался бы… — предложил председатель, наливая в пластмассовые стаканчики водку. — Работа сытная, невесту подыщем; девицы у нас добрые, гладкие.

Карвялис молчал. Вдруг он вспомнил свою модель «С-118», двухсветный зал лаборатории и прикинул: «Ставить на автоматику будет труднее всего. Верно, они уже начали там».

Он отрицательно покачал головой и вслух сказал:

— С чего зимовать тут, чудак человек? С какой радости? — повторил он. Вспомнил о Лиде и добавил — Чего загадывать.

Про себя он подумал: «А вдруг она со мной? Туда…»

6

К пристани близ орнитологической станции Карвялис причалил ровно в семь.

Лида ждала и сразу спрыгнула в лодку.

Он пошел наискосок, через камышовые заросли, знакомым узким проходом. Лида стояла на носу, покачиваясь от быстрого хода лодки и постепенно утихающей зыби. Камыши, мокрые после утреннего волнения, били ее по плечам наотмашь и, отклоняясь в сторону, оставляли на свитере серые, почти черные полосы.

Зыбь слабела. За камышами Карвялис сбавил ход. Над стылой водой поднимались стайки уток, беспокойных перед отлетом.

Лида повернула к нему голову и> стояла — высокая, легкая, такая, что странная неприязнь, возникшая было в нем, сменилась другим чувством: восторгом, а может быть, страхом перед неизбежной разлукой.

— Села бы, — сказал он.

Лида послушалась. Ей было холодно, и она вся сжалась, обняв себя руками накрест и пригнувшись к коленям, Теперь она снова стала как девочка. Ему захотелось погладить ее и подумалось, что волосы у нее, должно быть, мягкие, теплые.

— Подойди! — попросил он.

Она послушно переступила через две скамьи и села напротив, в той же позе, обняв себя накрест.

Нос лодки всхлипнул, отрываясь от воды.

— Волна здорово бьет. — Он прислушался к работе мотора и сказал еще: — Председатель собирался в утиль.

— Вы отремонтировали? — спросила она.

— Кому еще…

Он протянул руку и кончиками пальцев притронулся к ее плечу:

— Мокрая как мышь. — Скинул куртку и бросил ей на колени.

Чтобы скорее согреться, Лида пригнула голову к коленям и, повернув лицо, смотрела на него снизу вверх.

— Тепло? — Он еще раз коснулся ее плеча и не сразу отвел руку.

Небо потемнело. Впереди зажегся маяк — длинная вспышка света и темнота, снова длинная вспышка света.

Слева короткими вспышками отозвался другой маяк.

Сквозь надвигающуюся ночь между маяками над самой водой возникло нечто вроде световой нити; казалось, если протянуть руку — тронешь эту нить.

На поверхности залива еще лежал красноватый тусклый отблеск заката; лодка остановилась, словно вмерзла в залив. В тишине слышался шепот Лиды, шелест камыша и почти неразличимые, но частые всплески: утки садились на воду и засыпали, тоже как бы вмерзали.

Лида рассказывала об отце, о деде, который перед концом войны был расстрелян немцами в Каунасе, о брате.

— Со мной не поедешь? — неуверенно спросил Карвялис.

Лида молчала, — может быть, она и не расслышала его слов.

— Домой вернешься?

— Нет.

— Почему? — Ему было очень важно, что она ответит, будто речь шла об отношении Лиды не к ее отцу, а к нему самому.

— Можно помириться со многим… вероятно, — не сразу ответила она, — только не с ложью; это дед говорил.

Он не слышал ее. Ему вдруг вспомнилась песня, та, которую пел отец. Слово за словом, она пробивалась из-под невидимой оболочки, которая прятала ее столько лет.

Он запел вполголоса, как бы ощупью, произнося слова, и наполовину непонятные ему.

— Откуда ты это знаешь? — спросила она.

Свет маяка осветил Лиду и погас. Карвялис наклонился к ней, нашел ее в темноте и очень осторожно коснулся губами глаз, длинных ресниц, которые вздрогнули и опустились — это он почувствовал, — твердо сжатого рта.

Он наклонился над ней совершенно непроизвольно и вначале просто прикоснулся к ее рту — холодному, крепко сжатому, но сразу затем поцеловал сильнее, почувствовал, как чуть разжались ее губы, и на мгновение подумал или только позволил себе подумать: вовсе ты не такая особенная. Как все.

Он только позволил себе это подумать, но Лида почувствовала перемену в нем, уперлась ему в грудь, отталкиваясь обеими руками, и шагнула к другому борту.

Лодка накренилась, вода перебросилась через борт и плеснула о дно. В темноте надвинулись и занеслись камыши, гораздо более темные, чем вода и окружающий ночной воздух.

— Заводите! — коротко скомандовала Лида и швырнула ему куртку.

Он ощутил тепло, сохранившееся в складках продранной подкладки, но тепло уходило, и он уже не пытался представить себе, что она рядом, он ясно вспоминал ее такой,