Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров

Птицы налетали волнами. Небо то темнело от них, теряло прозрачность, то вновь становилось пустынным.

— Возвращаются синички — струсили. А зяблики летят — им не страшно.

— Ты как зяблик, — сказал он.

Лида не отозвалась.

— Такая ваша работа? — спросил он.

— Не нравится?

— Почему…

То, чем занималась Лида, пожалуй, не казалось ему настоящей работой. Ему захотелось сказать ей — открой глаза! Но и самому хотелось открыть глаза; увидеть то же, что она, и так же, как она.

На площадку тяжело поднялся спутник по поездке из Вильнюса, «Главный», как называли его.

— Здравствуйте! — поздоровался Карвялис.

— К директору, — сухо сказал Главный Лиде.

Карвялис шагнул вслед за девушкой.

— Постойте! — остановил Главный.

С минуту они прислушивались, пока удалялись Лидины шаги, потом Главный сказал так же неприязненно:

— А вы, собственно, чего тут болтаетесь?

— Так просто…

— «Просто» в кафе ходят, а это как-никак научная станция. Топайте и дорожку забудьте. Дошло?!

Карвялис сжал кулаки. Главный заметил, хотя не отрываясь глядел в бинокль. Спокойно и сухо проговорил:

— Без нервов, голубчик! Мне за Лидой отец поручил приглядеть. Она девчонка еще. Взбалмошная девчонка.

Карвялис спустился по лестнице и пошел по тропинке не оглядываясь. Какие-то люди, размахивая трещотками, пробирались через кустарники, поднимали птиц и гнали к сети. Карвялис остановился. Он внимательно наблюдал за происходящим, но думал совсем о другом.

Сети были расположены входным отверстием на север, и птицы, попав в них, летели на юг, к маленькой веревочной камере. Тут они уже не казались серыми точками, можно было разглядеть оперение каждой — оранжевое, голубое, желто-зеленое — и даже глаза: у ночных птиц крупные и выпуклые, а у дневных маленькие, острые.

Вслед за птицами в веревочной камере появился наблюдатель. Он ловил птиц одну за другой, ловко надевая на лапки алюминиевые колечки, и просовывал окольцованных птиц наружу. Птицы сразу вспархивали с ладони и улетали, яркие, словно искры, подхваченные ветром; только синицы секунду лежали лапками кверху, придуривались и вдруг, ловко переворачиваясь, как гимнаст в цирке, взмахивали крылышками и исчезали из глаз.

— Казис! — окликнула Лида.

Он был убежден, что больше не увидит ее, и теперь испытал то же, одновременно болезненное и успокоенное, чувство, как недавно на башне.

— Догнала все-таки. Там ваша собака ощенилась. Это же ваша Голубка! И никого не подпускает. Четыре щеночка.

Он пошел за Лидой — понурив голову, немного позади.

— А я боялась, бросите вы ее. Я ее окликнула — она не поверила. Славно, что вы ее не бросили.

«Что она знает о жизни, — думал Карвялис. — Бросил собаку — плохой человек; не бросил — хороший; просто девчонка».

— По пустякам о людях судите, — сказал он вслух. Он устал и больше не старался понравиться ей.

— Вы из-за Голубки так… рассердились? — Она повернулась к нему и продолжала тихо и, как всегда, серьезно: — Все-таки ведь человек в малом и в большом одинаковый. Вот у меня в детстве были и преступления. Были! Я их почти не помню, это только для меня преступления. Понимаете?! То есть ясно не помню, но никогда не забуду, чтобы совсем… И у вас были свои детские преступления… И подвиги… Правда ведь?!

— Не знаю, перезабыл…

— Жалко, — отозвалась Лида.

…Голубка скалила зубы, лаяла, пока Карвялис перекладывал щенков в корзину, принесенную Лидой. Щенки были мокрые, горячие, тыкались острыми, как у матери, слепыми мордочками в ладони, наползали друг на друга.

— До встречи, — сказала Лида, немного проводив его.

— Давайте завтра на лодке, — предложил он неожиданно для себя. — В семь?

Она не ответила. Кивнула и ушла.

Там, где дорога уходила в лес, неожиданно вынырнув с боковой тропки, появилась Катре.

— Я с пустым бидоном — тебе к несчастью, а ты мне — с полной корзиной, — к счастью, значит.

— Откуда? — спросил он.

— Распродала молоко — и домой. Они сладенькое любят… и денег хватает. К которым денежки сами плывут, всегда к сладенькому тянутся. — Помолчав, Катре повторила: — Тебе к несчастью, мне к счастью.

— Еще накличешь…

— Твоя правда.

Катре шагала рядом, постукивая пустым бидоном по стволам, и неотрывно глядела на Карвялиса.

— Муж велел все бросить, я бросила, — продолжала она однообразным высоким голосом, который, казалось, вот-вот сорвется на плач. — Окна заколотила, двери. Корову продала, кур, гусей…

— Добрая была, — перебил он; слушать этот высокий срывающийся голос и вдумываться в слова было неприятно, страшновато даже.

— А может, дура? Нет, добрая. Законтрактовались в Березовку. Знаешь, на Урале. Три года по общежитиям… А когда комнату обещали, он к другой чемодан перетащил… Близко, в том же коридорчике.

— А потом?

— Обыкновенно. Вернулась… Хозяйством обзавелась… Когда Мартинускас… позвал, я уж не бросила хозяйства.

— Поумнела.

— И умная стала… и злая, — сказала она.

— А я если?..

Она перевела дыхание, будто только и ожидала этих его слов. Сказала спокойно и отчетливо:

— Если бы ты, все бросила бы. И подожгла бы еще… чтоб без пути назад.

Он ускорил шаги, поняв, что нельзя было заводить этот разговор. Катре не стала его догонять, но он долго чувствовал ее взгляд.

У пристани встретился председатель. Неодобрительно спросил:

— Загулял?

— Да нет.

— А то хуторяночка твоя сильный самогон мастерит. Три раза штрафовали, си-и-ила. Не пробовал?..

Допоздна он ходил с председателем на моторке. Вернулся на хутор в час ночи.

Пока он мылся, Катре, стоя с полотенцем в руке, медленно говорила:

— Гадалка наворожила: первый встретится — большая дорога и разлука; и второй — большая дорога и разлука; а третий…

— Врет твоя гадалка, — сердито сказал он, только чтобы заставить ее замолчать.

Смотря на него темными глазами, без усмешки, а серьезно, печально даже, она ответила:

— Нет, что ты?! В Березовке ворожили, после войны… Потом я в Клайпеду ездила к хорошей гадалке; та слово в слово: первый встретится — большая дорога и разлука, и второй…

Он отшвырнул полотенце и, стуча сапогами по чистому полу, пошел к столу.

Когда он сел, Катре спросила:

— Налить? У меня своя…

На дворе скулила Голубка; как бы плакала, захлебываясь слезами.

— Давай, если не жалко.

Она скрылась в чулане. Вернулась с пыльной бутылью в руках. Тщательно вытерла граненый стакан и наполнила его. Самогон пах сивухой и тоже рыбой, как все тут.

Наливала она тонкой струйкой, долго, и при этом стояла очень близко. Что-то в самой ее позе, покорной, застывшей, в выражении лица делало ее такой жалкой, что он отвернулся.

Катре закрыла ставни; собачий лай отдалился, но стал еще надрывнее.

— Спел бы… — попросила Катре.

— С какой радости?

— И то… Ты высокий, красивый,