Бог хочет видеть нас другими - Татьяна Олеговна Беспалова

— Как же не настоящие? А я? Я — сын строительного рабочего и настоящий пролетарий! Я классово чист, — вскричал он.

— Господа и товарищи, стоит ли ссориться перед подписанием меморандума? — провозгласил Грибоедов.

Но господа-товарищи замиряться не желали. Их взаимные наскоки становились всё более энергичными и громогласными. Посетители кафе оборачивались на них. Кто-то предложил установить тишину при помощи полицейских. В этот момент в дискуссию вмешался человек иного, предшествующего нам поколения, по виду доцент или ассистент какой-нибудь гуманитарной кафедры.

— Современный «народный неосталинизм» имеет ещё меньше отношения к реальному Сталину, чем тот прижизненный культ, который «разоблачал» Хрущёв. Скорее, это форма завуалированного послания от «глубинного народа» наверх, — многозначительно произнёс он.

Собрание разом утихло.

— Что вы имеете в виду? — тихо спросил Аззабузза Ерик Жюниор.

— Я к тому, что никто из вас, по сути, не является оппозиционером. Все вы жили в России вполне легально и никто вас там не щемил. А убежали вы все по одной причине: испугались мобилизации. Вот и весь ваш меморандум, и консенсус, и понты! Все вы бумеры. Просто избалованные мамкины сынки. И ты, Грибоедов, не исключение. Я кончил.

— Ха-ха-ха! — Грибоедов застрясся, но смехом его спорадическое состояние я бы не назвал. — Господин Рукосуев (внесён Минюстом РФ в реестр иноагентов) породил новый термин: испуганные патриоты. Это в пику z-патриотам и рассерженным патриотам?

Однако интеллигент Рукосуев не пожелал отвечать на вопросы Грибоедова. Под звон столовых приборов и шиканье он вышел на Хаупт-але.

А меморандум пошёл по рукам. Он был отпечатан на цветном принтере на толстой вощёной бумаге в формате, претендующем на геральдический дизайн. Количество экземпляров соответствовало количеству подписантов плюс ещё один, маркированный, как оригинал. Всё остальные являлись пронумерованными копиями. Крутаков желал, чтобы каждый из клоунов имел в своём багаже персональный компромат. Я, конечно, чувствовал себя как в театре. Однако подлинность имён, фамилий и взглядов на жизнь собравшихся не вызывали у меня сомнений.

После подписания меморандума клоунада продолжилась ещё некоторое время. Общество сопоставляло сталинский стиль управления с путинским и находило в обоих не так уж мало общего. Главное, по их мнению, кричаще бросающееся в глаза различие: гораздо реже летят головы. По их мнению, сталинский СССР вообще ни разу не был обществом даже относительного равенства. Гигантская дифференциация даже на уровне потребления между «элитой» и «неэлитой» имела место быть. Но это компенсировалось тем обстоятельством, что значительная часть той самой «элиты» регулярно отправлялась из своих квартир и дач с домработницами на Бутовский полигон либо на Колыму. Равенство всех в бессилии перед карательной машиной снимало почти любые социальные противоречия той системы.

Дискус этих «православных» и «несоветских» «сталинистов», рождённых на рубеже 90-х и бежавших за пределы Родины от страха, развеселил меня и обескуражил. Они пытаются толковать о тоталитарности и неравенстве, которое не просто растёт, а становится наследственным, а массовых расстрелов и посадок «наверху» всё нет и нет. Они себя считают «элитой», но именно сталинские «расстрелы и посадки» и именно «наверху» — главный корень животного антисталинизма детей подлинной советской элиты. Ими тоже движет тот самый, буквально с молоком матери всосанный страх. А вот ключевую хрущёвскую идею, скрытый мотив «доклада о культе» — выделение «номенклатуры» как слоя, обладающего определённым привилегированным уровнем защиты от карательного аппарата, они определили верно.

Когда-то моя мать любила читать «Бесов». Отдельные фрагменты зачитывала мне вслух. И вот теперь, наблюдая за потугами Аззабуззы Ерика Жюниора и Соломона Ящека (уверен, Африканского он себе для антуража пририсовал), я вспоминал Федора Михайловича, который описал это всё на свой лад. Но самое занимательное в том, что этих самых бесов кто-то же взял в оборот. В мощь Крутакова я не верил. Но если не Крутаков, то кто?

* * *

Я ждал прихода Крутакова, и он явился через полтора часа после начала мероприятия, когда капуста и сосиски были съедены, пиво выпито, меморандум подписан, а нечестная компания под киршвассер приступила к десертам.

После небольшого препирательства относительно счёта — он показался Крутакову завышенным — мероприятие вступило в заключительную фазу. Крутаков занял место во главе широкого и длинного стола, в некотором отдалении от остальных и, главным образом, от прессы. Каждый из присутствующих по очереди подходил к нему для получения инструкций. Инструкции давались на английском языке всем, кроме Аззабуззы Ерика Жюниора, который, по-видимому, не знал иных языков, кроме родного и русского.

Расходились в соответствии с правилами конспирации, по одному.

Первыми покинули собрание аккредитованные журналисты, занимавшие соседний столик. Тотчас после их ухода столик заняла молодая женщина. Светлые её волосы диссонировали с тёмными, как омуты, глазами. Плотную её фигуру обтягивала слишком узкая, на мой взгляд, одежда. Слишком толсты были её брови, а накладные ресницы были так тяжелы, что, казалось, мешают моргать. Девушка мне понравилась своей детской неловкостью и открытостью — она с ходу заговорила с кёльнером по-украински, какой-то детской, бросающейся в глаза незащищённостью, которую не в состоянии скрыть человек, оказавшийся в одиночестве и не у дел на чужбине. И ещё. Я знал эту женщину. Я её видел на фотографиях и в сториз в Инстаграм @margopochez. Эта женщина, Снежана Соломаха, являлась запорожской одноклассницей моей жены. Зачем же Крутаков притащил её сюда? Это какой-то, прямо скажем, зашквар. Я почувствовал запах крови. В голове возникла неуместная, казалось бы, аналогия между простоватой Снежаной и героиней Достоевского, «аристократическим дитя», невестой Маврикия Николаевича[55].

Уходя, Грибоедов подмигнул мне, и я почувствовал себя участником какого-то глупейшего заговора. Так воспитанники детского сада замышляют заговор против сварливой нянечки.

И ещё. Помимо очевидной достоевщины, я впервые испытал на себе мощь того, что неглупые люди именуют vergüenza, или испанским стыдом. Но это уж, наверное, в компетенции Тимура.

* * *

Мы с Крутаковым остались vis-a-vis по разные стороны огромного стола.

— Поршень! Рад тебя видеть! Искренне рад и даже ждал, — проблеял Крутаков, ухмыляясь. — Желаешь примкнуть? Если так, то у нас испытательный срок даже для шпионов.

— Шпионы — это когда чужие. Своих называют разведчиками. Но я и не разведчик.

Крутаков продолжал ухмыляться, поводя томными очами. Его глянцевитый череп, его очки в тонкой золотой оправе, служившие не столько для коррекции зрения, сколько для украшения его слишком русского, напоминающего неправильной формы картофелину, носа. Его пухлые, красивой формы губы. Его неброский, но дорогой прикид. Он и не стар. В материалах дела стоит дата 22 сентября 1977 года, но выглядит он много моложе. Подтянут, покрыт умеренным ровным загаром. Чёрт! Да, Крутаков хорош собой. Вот только…