Непокоренные: Избранные произведения - Борис Леонтьевич Горбатов

Гремит бой вокруг.

Поют камни под снарядами.

Табличка на доме: «Моабитштрассе, 121».

— Два дома осталось! — говорит Дорошенко и поправляет перевязку.

— Только бы дойти!

И вдруг затихает музыка боя.

Рассеивается пороховой дым…

Улеглась кирпичная пыль…

Дорошенко и Автономов стоят подле дома, на котором табличка: «Моабитштрассе, 117».

Это обыкновенный дом.

Как все.

Серый, каменный, скучный.

— Вот вы и пришли! — тихо улыбнувшись, сказал Автономов.

(Пауза.)

— Д-да… — негромко отозвался Дорошенко. — Вот мы и пришли.

Еще немного постоял он у дома.

Потом распахнул парадную дверь.

И пошел по лестнице.

Автономов за ним.

Бесконечная лестница…

Металлические перила.

Разбитые стекла в фонарях…

И, наконец, дверь: «Герр Отто Шульц».

Дорошенко остановился.

Прочел табличку.

Зачем-то поправил ремень на гимнастерке…

…и постучал.

Никто не отозвался.

Он постучал еще раз.

Потом просто тихо толкнул дверь, и она открылась…

…Они вошли в квартиру Отто Шульца.

Мусор в передней.

Паутина.

Запустение.

Они осторожно прошли по коридору…

Вошли в комнаты.

Пусто, пусто везде.

Разбитые стекла дребезжат… Где-то еще стреляют…

Дорошенко толкнул дверь в следующую комнату.

Дверь скрипнула и отворилась.

Они вошли в полутемную комнату.

Это — спальня.

В ее углу замерла в смертельном ужасе чета Шульцев: маленький, худощавый старичок и седая женщина в пуховом платке.

Дорошенко стал перед ними.

Они поднялись тоже. Дрожат.

— Герр Отто Шульц? — хрипло спросил Дорошенко.

— Яволь! — чуть слышно ответил Шульц.

Автономов тревожно следил за Дорошенко.

А тот в упор смотрел на Шульца.

Словно хотел он в нем узнать, угадать черты его сына — палача, разрушившего семью Дорошенко.

Но Отто Шульц был просто маленький и тщедушный человечек, и лицо его, похожее на сморщенный кулачок, дрожало и прыгало.

Дорошенко обвел взглядом стены спальни.

Бросился в глаза большой портрет. Фашист в офицерской форме.

Дорошенко сразу узнал в нем своего смертельного врага. Был гитлеровец на портрете весел и самодоволен, горд тупой гордостью нациста 1942 года.

Немец с портрета смотрел на Дорошенко и нагло ухмылялся. Его не страшило, что теперь Дорошенко пришел в его дом, что теперь его, немца, старики родители были во власти Дорошенко, как когда-то семья Дорошенко в его власти.

Немец на портрете ухмылялся…

Но вокруг портрета была уже черная траурная рамка. И черные традиционные банты по углам.

Автономов вспомнил всех убитых фрицев, которые попадались ему на дороге от дома до Берлина. Вот так же лежали эти трупы на снегу или в грязи и скалились страшною ухмылкою мертвяков, как скалится сейчас с портрета старший сын Отто Шульца.

— Сын? — спросил он Шульца, указывая на портрет и еще раз переспросил по-немецки: — Сын?

— Да, да, — ответил старик по-немецки. — Мой сын… Он убит под Киевом.

Автономов перевел глаза на другие стены. Там тоже висели портреты молодых немцев. И портреты эти тоже были в черных траурных рамках.

И, следя за его взором, старый Шульц пояснял кратко:

— Сталинград… Минск… Моздок…

А по его лицу текли грязные, жалкие слезы, и он боялся утереть их, боялся сесть и по-отцовски заплакать.

— Пойдем? — тихо спросил у Дорошенко Автономов. Но Дорошенко смотрел на старуху Шульц.

Он смотрел на ее белый пуховый платок с длинными кистями, в который старуха под взглядом мрачных глаз Дорошенко куталась, ежась и трепеща.

Он смотрел только на этот платок, неотрывно и напряженно, о чем-то думая и что-то вспоминая… И когда Автономов тихонько потряс его за плечо, он сказал, горько улыбнувшись:

— Это было всего четыре года назад… Я был в Москве, в ЦК, по делам района…

Автономов удивленно посмотрел на него.

— Пойдем! — беспокойно сказал он.

— И я купил этот платок… оренбургский… теплый… жене… — Он усмехнулся. — Я так ей редко делал подарки… Все некогда, дела… а тут купил… И она удивилась… И даже заплакала от радости, дуреха ты моя. И сказала: «А я думала, ты забыл, что сейчас как раз пятнадцатилетие нашей жизни…» И тогда же она вышила на платке памятную метку… вон ту… — Он показал на платок старухи. — Я сразу узнал.

Автономов вдруг резко дернулся к старухе, но Дорошенко удержал его руку.

— Не надо! — сказал он. — Пусть носит. Зачем он мне теперь? — Он еще раз обвел взглядом стены, портреты, стариков и, круто повернувшись, пошел прочь из этого дома…

…Молча шли они по Моабитштрассе.

Наконец, Автономов сказал тихо и впервые называя Дорошенко на «ты»:

— Зачем же ты шел на Моабитштрассе, Дорошенко?

— Зачем я шел? От Дона до Днепра казалось мне: иду я выручать семью… Но я не нашел семьи за Днепром, нашел могилы и… и пошел дальше. (Пауза.) От Днепра до Польши казалось мне: иду я искать детей… в неволе. Но в Польше я узнал, что их уже… не надо искать… но я…

— Пошел дальше.

— Казалось мне, — продолжал, мрачнея, Дорошенко, — что иду я теперь, чтоб отомстить немцам… герру Отто Шульцу, отцу того, кто… Но…

— Но ты не убил его… И не мог бы убить… и пойдешь дальше.

— Да. И пойду дальше. До конца. — Он потер висок. — Зачем же шел? (Пауза.) Он усмехнулся. — Когда англичанин или американец идет на войну — идут они из-за доллара. Когда немец воюет — воюет он из страха дисциплины или ради разбоя. А когда русского подымешь на войну, то воевать он пойдет ради… ради человечности. (Пауза.) Да, я потерял дом, семью, детей, но это я — простой русский человек — спас человечество. И этим моя душа довольна.

— Я знаю это, — тихо отозвался Автономов.

Вдруг им навстречу из каких-то железных ворот с решетками выходит странная группа.

Это — пять человек в полосатой тюремной робе.

Костлявые, заросшие седой щетиной, страшные, они больше похожи на призраков, чем на людей.

Они стоят у ворот тюрьмы, еще не зная, куда им идти и что делать.

Они жадно вдыхают ветер свободы.

— Вы кто такие? — спрашивает их Автономов.

Увидев русских, они как-то сразу оживляются, их лица светлеют, на глазах появляются слезы.

— Кто вы такие? — участливо спрашивает Автономов.

— Мы? Мы — немцы, — по-русски, но с сильным акцентом отвечает ему самый старый из них, седой человек с редкими длинными волосами.

— Немцы? — удивленно переспрашивает корреспондент и невольно бросает взгляд на их тюремные куртки, на обрывки кандалов на ногах.

Старик усмехается:

— А вы думаете, что немцы бывают только палачи? Есть немцы-жертвы! — И просто прибавляет: — Мы — коммунисты.

И тогда Автономов вдруг порывисто бросается к нему и хватает его руку.

Он трясет ее долго и молча.

А остальные четверо подымают над головою сжатые