«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

видные деятели общественных организаций, начало свою деятельность в решении вопроса о военнопленных с заявления о снятии с них стигмы предателей и изменников, наложенной прежним режимом: «В новой России — иное отношение к военнопленному ее гражданину. С него решительно снято всякое подозрение, к нему — сострадание, любовь и признательность»[100]. Для легитимации новой власти в глазах миллионной массы военнопленных в лагерях была развернута программа лекций о политическом положении в свободной России. Военный министр А.Ф. Керенский обращался к солдатам, содержавшимся за колючей проволокой, с письменным призывом «сохранять спокойствие и поддерживать порядок» в надежде, что «скоро создадутся условия, дающие возможность всем вернуться в пределы свободного Отечества»[101]. Военнопленные были объявлены невинными жертвами царизма, а новое правительство пообещало развернуть полномасштабную программу материальной помощи и политической поддержки. В надежде сформировать лояльность бывших пленных глава правительства князь Г.Е. Львов лично приветствовал группы вернувшихся врачей и инвалидов и предлагал им в целях пропаганды наступления оповещать русское общество о жестокостях германской стороны[102].

Однако вскоре представители нового режима столкнулись с проблемой массовой сдачи солдат в плен, особенно во время летнего наступления 1917 г. И если попавшие к противнику при царском правительстве оставались по определению жертвами строя, то дезертирство из армии нового «свободного» государства однозначно оценивалось как предательство. Это «страшное» явление породило в среде общественных деятелей вопрос, занимавший их предшественников на государственных постах: «Неужели обманутая родина должна помогать и им?»[103]

Пересмотрев первоначально объявленный принцип всепрощения, общественные и государственные организации при Временном правительстве вернулись к испытанным методам устрашения для предотвращения массового перехода к противнику. 18 июня 1917 г. было опубликовано постановление о сборе сведений о добровольно сдавшихся. Заседание ЦК по делам военнопленных при Главном управлении Российского общества Красного Креста (далее — ГУ РОКК), на котором присутствовали представители общественных организаций, постановило, что «чины воинских частей, позорно сдавшихся в плен, за исключением лиц, о коих будут получены сведения противоположного характера, не подлежат защите и помощи со стороны Красного Креста и подведомственных ему учреждений»[104]. Кроме того, было принято решение возбудить перед правительством вопрос о прекращении приема корреспонденции от сдавшихся и обратиться в ГШ с просьбой о сообщении поименных списков. Только замечание представителя Министерства почт и телеграфов о невозможности практического осуществления данной меры остановило деятелей в излишнем служебном рвении.

Как и в предыдущий период, военным командованием велся сбор сведений о «преступных деяниях» пленных в лагерях. При этом признавалось, что речь может идти «не о возбуждении уголовного преследования, и вообще не о каком-либо суде, но лишь об осведомлении подлежащих начальников о проступках, совершенных их бывшими подчиненными»[105]. Шпиономания и подозрительное отношение к национальным меньшинствам, распространявшиеся ранее на категорию бежавших, были перенесены на инвалидов. Так, во внутриведомственной переписке сообщалось, что с партиями инвалидов прибывают «пышущие здоровьем евреи, поляки, украинцы… со специальными полномочиями со стороны германского правительства, либо с целью шпионажа»[106]. Бежавшие из плена лишались возможности вернуться в свои части и активно использовались для комплектования городской милиции обеих столиц[107].

Не произошло значительных качественных изменений в позиции власти по вопросу обмена, хотя следует отметить более интенсивный характер репатриации инвалидов и достижение соглашения о возвращении интернированных в нейтральных странах в Россию[108]. Независимо от ранга пленного и его физического состояния, Временное правительство отказывалось отличных обменов и заключения единичных соглашений о взаимном интернировании лиц[109], полностью отдав организацию освидетельствования инвалидов на откуп МККК. По свидетельству главы Московского городского комитета помощи военнопленным (далее — МГК) Н.М. Жданова, даже после Февральской революции сохранялось «истинно бюрократическое отношение» власти к интересам военнопленных. Представитель МИД в октябре 1917 г. с удовлетворением отчитался перед Первым всероссийским съездом представителей организаций и учреждений помощи военнопленным в том, что баланс обмена пленными остался «в нашу пользу». Кроме того, он упомянул об отрицательном ответе властей на предложения противника начать обмен здоровыми, которые пробыли в плену несколько лет: «Мы не можем до сих пор согласиться, так как мы усилили бы этим мощь наших врагов, которые нуждаются в каждом штыке. Сами Англия и Франция заключили подобное соглашение, но надо иметь в виду, что наши союзники в данном вопросе в совершенно другом отношении, чем мы, так как они нуждаются в каждой силе»[110].

ВОЕННОПЛЕННЫЕ СТАРОЙ АРМИИ В ПЛАНАХ БОЛЬШЕВИСТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

С начала войны находившиеся в изгнании революционеры являлись единственной политической силой, определившей миллионную массу военнопленных в качестве потенциального объекта своей пропаганды[111]. Из Швейцарии Комитет заграничной организации большевиков (далее — КЗО), включая В.И. Ленина, Н.К. Крупскую, И. Арманд, Г.Л. Шкловского, активно снабжал лагеря пропагандистской литературой и распространял собственный журнал для пленных «На чужбине». На страницах этого издания, а также в отдельных листовках разъяснялись «истинные» цели войны и ее характер, а пленные призывались использовать «невольный досуг для подготовки к великой работе!»[112]. Заключенные убеждались в том, что только большевики заинтересованы в их спасении и возвращении на родину. Попытка сбора денег в лагерях на революционную литературу не увенчалась успехом. К тому же многие военнопленные принимали пропагандистскую организацию за очередной благотворительный комитет и слали просьбы о снабжении продовольственными пакетами. Агитационная работа в какой-то мере удавалась в тех лагерях, куда попали старые партийцы. Ярким примером являлся лагерь Альтенграбов, где содержался бывший депутат Госдумы от большевиков Р.В. Малиновский.

Сходную деятельность развернули эсеры-эмигранты, выпускавшие журнал «В плену» и распространявшие в лагерях пропагандистскую литературу[113]. Между партиями даже возникла определенная конкуренция: под видом обмена информацией Шкловский пытался получить список адресов лагерей и рабочих команд, составленный эсерами[114]. В целом же интенсивность пропаганды зависела от немецкой стороны, проводившей двойственную политику. Центральные военные и политические органы поощряли деятельность агитаторов в лагерях. Однако комендатуры, опасавшиеся распространения левых идей за пределами колючей проволоки, изымали листовки и брошюры подозрительного содержания. К тому же, пропагандисты рассматривались как шпионы, которые «в союзе с немецкими элементами будут пытаться разрушить предприятия, участвовать в стачках или бежать из лагеря»[115]. Литература агитационного характера исчезала из библиотек в ходе визитов нейтральных комиссий в лагеря, так как пропаганда среди пленных строго запрещалась международными соглашениями[116].

После прихода к власти в России большевики стремились монополизировать процесс репатриации, оттеснив от него многочисленные благотворительные организации. Новое правительство выражало уверенность, что благодаря массированной пропаганде возвращающиеся военнопленные приобретут правильную классовую позицию и нужное политическое сознание: «При новой политической ситуации должен быть развернут агитационный аппарат для идейного привлечения военнопленных на