«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

воспоминания Г.Д. Гая о пребывании интернированных красноармейцев в германских лагерях. Автор утверждал, что именно представители Красной армии «не только окончательно укрепили свои ряды и вели успешную борьбу с белогвардейским влиянием в лагерях, но и явились также мощным рычагом советизации почти трехмиллионной массы военнопленных царской армии». По его мнению, именно «с приходом Красной армии в Германию в лагерях началась большая организационная, агитационная и культурная работа среди забитых солдат русской царской армии»[1454]. Документы, однако, свидетельствуют, что ко времени интернирования армии Г. Гая в Германии осталось не более двухсот тысяч военнопленных старой армии, которые, к тому же, содержались немецким командованием отдельно от интернированных частей. На деле старожилы нередко возмущались большим вниманием Советского бюро к заключенным в лагерях красноармейцам.

ОБРАЗ ПЛЕННЫХ В ПУБЛИЦИСТИКЕ ЭМИГРАЦИИ

Несмотря на иные мотивы инструментализации опыта военного плена в среде русской военной эмиграции, на материале ее публикаций можно отследить использование сходных мнемонических стратегий вытеснения и перетолкования. Страдания и героизм пленных здесь описывались с целью мифологизации старой русской армии и утверждения определенной социальной группы, помещенной в чужую среду и нуждающейся в самоидентификации, как ее части. Несомненно, и в этом случае противоречия индивидуальных переживаний должны были быть стерты через выработку и трансляцию определенных образцов толкования.

К разряду устойчивых мифологем, положенных в основу переработки переживаний плена, относится представление о непобедимости и несгибаемости духа пленных в их верности Царю и Отечеству. Офицеры, по воспоминаниям, были готовы пожертвовать благосостоянием своих семей, чтобы не дать врагу возможность лишний раз убедиться в недееспособности русских государственных структур. Мемуары обращаются также к устойчивому образу свободолюбивых казаков, в частях которых «плен по традиции считали не несчастьем, а позором, потому даже раненые казаки пытались бежать, чтобы смыть с себя позор плена»[1455]. Кроме того, при выстраивании структур памяти характерно замещение реальных событий уже существующими в культурной памяти устойчивыми образами. Так, П.Н. Краснов в своих публикациях эмоционально описывает попытки пленных отрубить себе пальцы, чтобы только не работать на врага и не совершить, тем самым, предательства против родины и союзников[1456]. Прямым прообразом данной мифологемы представляется созданная в период Отечественной войны 1812 г. и отраженная в скульптуре легенда о крестьянине, отрубившем себе руку с клеймом Наполеона.

В воспоминаниях, опубликованных в эмиграции, неотъемлемым элементом объясняющего повествования оставались антисемитские лозунги: «Евреи-переводчики, евреи-заведующие партиями — это было одним их самых тяжелых бытовых явлений плена. Они контролировали почту, доносили на строптивых». Кроме того, в евреях уже тогда проявлялась способность совершить более масштабное предательство (революцию), так как «они знали язык, но не были русскими и не любили Россию»[1457].

Иначе, чем на территории, занятой большевиками, в мемуарах эмиграции представлена реакция военнопленных на известие об Октябрьской революции в России. В отличие от советских подданных, эмигранты вспоминают не эйфорию, а решимость и четкое осознание, что «врагом номер один стали теперь большевики»[1458].

Резюме

Репатриация солдат и офицеров царской армии превратилась для советского правительства в своеобразное экспериментальное поле, где первоначально оставалось достаточно свободного пространства для социальной активности организаций и населения. Неподготовленность государственных институтов к эвакуации и импровизационный характер предпринимаемых шагов превратили передвижение военнопленных на большевистской территории (как и в сфере влияния белых правительств) в гуманитарную катастрофу. Тем не менее, опыт регулирования крупных потоков способствовал складыванию основ советской миграционной политики, типичными чертами которой стали политическая фильтрация, стигматизация подозрительных элементов, массированная пропаганда и ориентация на использование доступных трудовых ресурсов в интересах государства. Выработанные в ходе репатриации правовые нормы были впоследствии распространены на другие социальные категории (например, на интернированных в Германии красноармейцев и ветеранов гражданской войны).

В сравнении с восточноевропейскими странами в Советской России, где в миф основания государства были возведены революция и Гражданская война, ветераны и жертвы Первой мировой войны не стали первостепенным объектом социальных устремлений новой власти. Очевидные трудности государственных ведомств, стремившихся к монополизации контроля над социальной сферой, вынудили их прибегнуть к использованию ресурсов благотворительных комитетов. Разнонаправленность интересов и пропасть между центром и периферией обусловили в конечном итоге провал политики социального обеспечения бывших военнопленных старой армии, в особенности инвалидов. Реальная маргинализация статуса бывшего военнопленного в сфере социального обеспечения способствовала отказу от него и добровольному переходу в другие категории (красноармейцев, сотрудников советских организаций и т. д.), гарантировавшие лучшие позиции в новом обществе.

Долгожданное прибытие бывших пленных на родину не означало для них возвращения к мирной жизни. В раздираемых Гражданской войной обществах они оставались объектами мобилизационных мероприятий различных правительств. Подстраивание к новой ситуации осложнялось разрушением привычных связей в городской и сельской местности, а также враждебным отношением бывших соседей. Поэтому репатрианты активно обращались к опыту военного плена и использовали усвоенные в заключении стратегии: уход от тотального контроля, встраивание во властный дискурс, апелляцию к образу жертв прежнего режима, скрытое сопротивление и активное противодействие власти.

После поражения антибольшевистских формирований часть бывших пленных солдат и офицеров не пожелали оставаться в России и оказались в эмиграции. Рядовые относительно быстро растворились в рядах иностранной рабочей силы, офицеры вошли в состав военной эмиграции, существуя на пожертвования благотворительных организаций или поступив на военную службу в новообразованных государствах.

Переработка переживаний плена в рамках раннесоветской и эмигрантской дискуссии о войне превратилась в поле столкновения властных, групповых и индивидуальных мнемонических нарративов. Советским органам, практиковавшим жесткие приемы при манипулировании и использовании коммуникативной памяти, удалось поставить процесс воспоминания под свой контроль и навязать вернувшимся свое толкование мировой войны. Участие в инициированном и контролируемом властью обсуждении обеспечивало бывшим военнопленным доступ к необходимому маргинальной группе социальному и политическому капиталу. Степень нивелирования воспоминаний подчеркивается идентичностью толкований плена в мемуарах вернувшихся в Советскую Россию из Австрии и Германии и их отличиями от публицистики эмиграции.

Заключение

В коллективной памяти и исследовательской традиции лагерь по праву стал одним из символов ушедшего столетия. Возникнув в XIX в. как спорное и осуждаемое международной общественностью явление, с началом Первой мировой войны он превратился в неотъемлемое средство ведения военных действий и опыт миллионов. В отличие от своего более позднего варианта — лагерей уничтожения — места содержания военнопленных в Первую мировую войну обладали многими чертами переходного типа, соединив в себе традиции предыдущей эпохи (стремление стран-участниц соответствовать образу цивилизованного государства, уважительное отношение к военной элите противника, проницаемость границы между лагерем и его окружением) и новые радикальные тенденции (репрессии, принудительный труд, национальную и политическую агитацию).

Важным элементом преемственности и одним из решающих факторов, сформировавших структуры немецкого плена,