«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

осуществлялось только в случае передачи конкретного лица непосредственно органам политического сыска. Нередко в «книги белых офицеров» попадали бывшие пленные, никогда не служившие в контрреволюционных армиях. Так, в челябинских списках числился К. Подкопаев, мобилизованный большевиками после прибытия из Германии и командовавший гаубичной батареей орловского военхода. В 1920 г. он числился помощником технического руководителя северной группы и одновременно состоял на учете ВЧК[1391].

С началом эпохи репрессий эта категория одной из первых попала под удар. В 1937 г. были расстреляны воевавшие в колчаковской армии и оставшиеся в СССР М.М.Воронков и А.П.Васильев. В этом же году в Краснодаре был осужден к высшей мере наказания бывший военнопленный штабс-капитан Ф.М.Баскаков. После присоединения к СССР Эстонии на 10 лет исправительно-трудовых лагерей на Урале и в Сибири были приговорены Э.-Р.К. Вильман и П.-А. Лилль[1392].

Неизбежными жертвами происходящих в стране политических процессов стали бывшие военнопленные офицеры, занимавшие гражданские или военные посты в Советской России. К расстрелу с заменой на 10 лет трудовых лагерей по делу «Весна» были осуждены служащий 3 управления РККА А. Шрейдер[1393] и комбат школы им. Каменева И.А. Войчук[1394]. Многочисленным арестам подвергался завуч Смоленских пехкурсов и позже сотрудник Наркозема А. Ситников[1395]. Неоднократно арестовывался преподаватель Военной академии И. Высоцкий, приговоренный в 1938 г. к высшей мере наказания[1396]. В этом же году был обвинен в принадлежности к военному заговору и приговорен к расстрелу начальник комиссар Высшей школы «Выстрел» А.А. Инно[1397].

ТРУДОУСТРОЙСТВО И ТРУДМОБИЛИЗАЦИЯ

Попытки наладить трудовую реабилитацию бывших пленных предпринимались еще до Октябрьской революции. Военное министерство привлекало вернувшихся инвалидов, а также бежавших из лагерей к охране пленных солдат противника на принудительных работах. Государство брало на себя транспортировку и вооружение, содержание будущего охранника обеспечивалось работодателем. Как свидетельствуют источники, эти вакансии пользовались спросом[1398].

Пытаясь поставить вживание возвращавшихся в новое общество под свой контроль, советские ведомства прикрывали свое вмешательство в процесс адаптации «полной неприспособленностью пленных», «их незнакомством с условиями данного момента и неумением ориентироваться в произошедших переменах»[1399]. Местным биржам труда вменялось в обязанность предоставлять возвращающимся льготы при регистрации и распределении рабочих мест[1400]; часть репатриированных привлекалась к работе в государственных и общественных организациях, обслуживавших эвакуацию пленных и беженцев[1401]. Как и при призыве в армию, параллельно с добровольным устройством на работу широко использовались принудительные методы. На местах весь трудоспособный элемент, поступивший на распределительные пункты губпленбежей, передавался в отдел труда и назначался последним на работы.

Военнопленные сопротивлялись не только военной, но и трудовой мобилизации, проводившейся советскими органами. Во время пребывания на эвакуационных пунктах солдаты отказывались выходить на работы, ссылаясь на болезненное состояние[1402]. После прибытия на место постоянного жительства некоторые из них пытались отклонить ведомственные назначения, обращаясь в Центроленбеж за разъяснением по предоставленным льготам: «Прошу прислать мне справку, какой отпуск дается военнопленным, прибывшим в этом году. Мне нужно для представления в местный горкомхоз на предмет освобождения от канцелярской службы, так как я не успел очнуться после тяжелого 5-летнего германского плена»[1403].

Несмотря на освобождение «милитаризированных рабочих» от призыва в армию, бывшие пленные самовольно покидали предписанные им места работы и возвращались в деревню[1404]. Однако в сельской местности их встречал далеко не радушный прием земляков, которые рассматривали репатриантов как конкурентов при получении земли, работы и пайка. В лучшем случае, жители игнорировали их нужды, чаще же они использовали не разобравшихся в ситуации репатриантов в собственных целях, скупая за бесценок привезенные ими вещи и валюту. К примеру, Центропленбеж сообщала в ВЧК: «На пограничных пунктах замечается растущая с каждым днем спекуляция с разменом иностранной валюты и оккупационных рублей на русские деньги. Частные лица под видом дружеской услуги эксплуатируют доверие военнопленных и производят размен по пониженному курсу, обирая бедняков»[1405]. Если военнопленные возвращались группой и требовали себе наделы земли, дело доходило до открытых столкновений[1406]. Значительная часть репатриированных была вынуждена переехать в другую местность или податься в город. В документах немецких ведомств и Советского бюро зафиксированы даже случаи обратного перехода границы пленными, которые в результате военных действий потеряли свое имущество, не смогли найти родных или приспособиться к новым условиям. Они видели больше перспектив найти себе работу в Германии, чем выжить на родине[1407].

В особо неблагоприятной ситуации оказывались офицеры из числа бывших военнопленных, которые не имели возможности прокормить себя и свою семью за счет земли и попадали в полную зависимость от ситуации на местном рынке труда. Подозрительность советских органов затрудняла для данной категории процедуру поиска работы или смены места жительства, что оценивалось как попытка уклониться от воинской повинности. Отказ от снятия с учета в местном военкомате обрекал офицеров и их семьи на полуголодное существование: «теперь приходится сидеть у моря и ждать погоды. Но это еще ничего бы, если бы я был хлебопашец и имел хотя бы малую толику хлеба для пропитания себя и семейства. Я же профессионал и только лишь питаюсь от получаемого пайка, а теперь без службы и без куска хлеба»[1408].

К началу 1930-х гг. сама логика развития советского властного дискурса постепенно придала факту пребывания в немецких лагерях негативную коннотацию. Несмотря на то, что в официальной пропаганде опыт плена сохранил свою характеристику как школа революции, машина развернувшихся репрессий уже затягивала бывших пленных в свой водоворот. Иллюстрацией изменившегося отношения к этой социальной группе является протокол допроса обвиняемого по столичному делу «Весна», который по поводу своего сослуживца показал следующее: «Охочинский Владимир — бывший офицер и член монархической группы Хомутова. Был в немецком плену, откуда вернулся в 1918 г. с немецкой ориентацией. Работник или совладелец комиссионного магазина в Ленинграде. Развивал контрреволюционную деятельность». В итоге преподавателя Института книговедения В. Охочинского осудили по указанному делу[1409].

Как пишет К. Шлегель, к моменту выхода приказа о массовых репрессиях № 00447 от 30 июля 1937 г. в каждом региональном отделении ГПУ уже существовали готовые списки для арестов, которые велись и систематически обновлялись с начала 1920-х гг. Наряду с бывшими царскими чиновниками, белогвардейцами, участниками крестьянских восстаний, раскулаченными крестьянами туда входили бывшие военнопленные[1410].

Согласно показаниям одного из членов челябинского трибунала, в ходе чисток 1936–1937 гг. было задержано «значительное количество» лиц, бывших в плену в Германии и Австрии. Далее сотрудник упомянул, что на выраженное им беспокойство по этому поводу и вопрос о наличии соответствующего приказа старший по должности сослуживец уклончиво указал на существование