«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

образы. Воспоминания представляли военнопленных не столько жертвами прежнего режима, сколько непосредственными участниками революции: «Нас отправляли на убийство… и смерть за наших угнетателей, за проклятый строй, который три года спустя те из нас, кто остался в живых, разрушили»[1431]. Принудительный труд был перетрактован из вынужденного действия в подвиг, так как именно он позволил пленным стать проводниками идеи мировой революции: «работа военнопленных на заводах и в селах среди австрийского крестьянства, а также общение с солдатами австрийской армии пустили глубокие корни революции в австрийскую почву»[1432].

Плен представлялся особой временной и пространственной структурой, где в силу объективных условий процессы становления революционного сознания проходили гораздо быстрее, чем в самой России: «То, что имело место в России и на фронте в марте 1917 г., то в миниатюре разыгралось в плену задолго до Февральской революции»[1433]. По воспоминаниям, этому способствовало различие в содержании солдат и офицеров, что, якобы, очень быстро привело к усилению классового неравенства[1434]. Даже солдатская среда не осталась в стороне от процессов социального расслоения, так как плен выделил из нее «зажиточных людей, которые получали деньги и посылки с родины»[1435]. Прошедшие тяжелую школу сопротивления германскому империализму пленные были представлены общественности в Советской России как «большевистские агитаторы», ведь именно с «их приездом обстановка политическая и революционная сложилась в пользу революции»[1436]. Стихийный поток пленных на родину описывался теперь не как бегство изголодавшейся массы домой после многолетнего заключения, а как стремление «в Советскую Россию к упорной работе для рабочего класса»[1437].

Согласно воспоминаниям советского периода, Февральская революция только углубила извечную классовую пропасть между высшими и низшими чинами и превратила ее в открытую вражду, несмотря на попытки «некоторых офицеров стать социал-демократами, заигрывать с солдатами и подделываться под народный говор»[1438]. Обладающие правильным сознанием рядовые пленные вскоре «отвернулись от нового правительства, перестали ему верить и стали его врагами»[1439]. Заключенные лагерей, не разбиравшиеся в тонкостях политических программ, на интуитивном уровне определили, какой партии отдать свое предпочтение. Так, они сразу же отвергли «ведущую себя задорно и глупо интеллигенцию», так как в ее среде «было много болтунов, и в самом деле думавших, что большевики губят «свободную Россию», и их пафосные разговоры о попранной демократии, о войне до конца звучали невыразимо пошло здесь, среди тысяч умирающих от голода и болезней людей»[1440]. Задолго до того, как меньшевики и эсеры доказали свою политическую несостоятельность в России, в плену они не сумели проявить себя как борцы за идею и мужественные люди. В своих воспоминаниях К. Левин очень живописно рисует поведение типичного представителя данной партии при решении вопроса о досрочной отправке на родину. «Он нервничал ужасно, сжимал руки, глухо стонал и бегал, расспрашивал: отправят его или нет, — и плакал, и безнадежно прятал в колени черную голову»[1441]. Единственными настоящими людьми предстали перед военнопленными большевики, с которых «революция смыла…подневольную черную копоть, униженный и несвободный вид» и которые казались «людьми из прекрасного мира»[1442].

С оглядкой на интернациональные лозунги революции и происхождение ее ведущих вождей иное звучание получила еврейская тема. В мемуарах советского периода она затрагивалась для опровержения распространяемых антибольшевистскими силами представлений о революции как о еврейском заговоре. В публикациях военнопленных утверждалось, что только «непонимающим этой хитрой механики, действительно, казалось, что в плену всем командовали евреи»[1443]. Антисемитизм представлялся ушедшей в прошлое принадлежностью прежнего строя: «Вместе с отступающей армией позорным шквалом несся по селам еврейский погром. Командование всю вину сваливало на евреев…, клевета зачитывалась в приказах… К этому привыкли как к молебнам. Знали, раз евреи — дела плохи»[1444]. Место евреев как предателей и виновников всех бедствий в воспоминаниях советского периода заняли унтер-офицеры и фельдфебели, служившие в низшей лагерной администрации.

Радикальную реинтерпретацию с позиций классового подхода претерпел образ врага. Жестокость немцев по отношению к пленным трактовалась как свидетельство определенной стадии исторического развития всего общества: «война сделала зверьми всех. Все народы находились под тяжелой пятой империализма и теряли свой облик»[1445]. Бесчеловечное обращение германских военных с безоружным противником объяснялось проявлением классовых предрассудков: большинство офицеров были «настоящими немецкими патриотами», так как происходили из мелких помещиков[1446]. Мирное население, в порыве патриотизма унижавшее пленных, было отнесено к категории «озверевших немецких буржуа»[1447].

Низшие слои германского населения были представлены в качестве жертв, которые «шли на войну по принуждению, не любили и боялись своих офицеров и не верили им»[1448]. Наивысшая классовая сознательность в воспоминаниях приписывалась германскому пролетариату, который, якобы, приветливо принимал русских пленных на заводах: «На работе под одним ярмом капиталистической эксплуатации мы стали одной рабочей семьей»[1449]. Логичным и соответствующим ленинским тезисам в мемуарах «пленных-партийцев» являлось обращение к образу немецких социал-демократов, которые с самого начала войны пошли на сговор с империалистическими правительственными кругами. В уста самих представителей этой партии вкладывалась идея, что «социал-демократов в Германии уже нет»[1450]. Таким образом, вина за развязывание войны перекладывалась с немецкого пролетариата на его бывших вождей, а единственным идейным вдохновителем рабочих признавались коммунисты.

Публичное обсуждение воспоминаний о плене использовалось не только в групповых, но и в личных интересах. Яркий пример представляют мемуары И. Разгона, опубликованные в юбилейном издании к 10-летней годовщине Первой мировой войны: «Мы понимали прекрасно, какое значение имело бы для успеха революционного движения в России пробуждение этой массы к политической жизни. Мы взяли на себя задачу всемерного улучшения быта наших товарищей и укомплектовали открытые нами школы до 400 человек. Целый ряд докладов, собеседований по вопросам религии, естествознания всколыхнули всю эту массу, сорвали пелену с глаз, и вот уже к концу 1915 г. можно было видеть результат налицо»[1451]. Далее автор описывает организованную в лагере 1 мая 1916 г. забастовку, когда 40 тыс. пленных не вышли на работу. Данная попытка приписать себе особую организационную роль вступает в противоречие с до-и послереволюционными воспоминаниями, а также с документальными свидетельствами. Даже в публикациях советского периода пленные признавали, что в лагерях «ни о какой политической работе не могло быть и речи», кроме того, «крайне жестокое обращение немцев с русскими пленными на работах разжигало патриотические чувства, рождало чувство мести, и у черносотенного блока, у защитников отечества всегда было в первые годы много приверженцев»[1452]. Также отмечалось, что «основная масса пленных — крестьяне — плохо разбиралась в событиях»[1453].

Еще одной иллюстрацией использования публикаций в целях самопрезентации являются